Из воспоминаний

В Москве был талантливый журналист и педагог В. Е. Ермилов. Он университета не кончил, за беспорядки 87 г. был исключен и жил частными уроками и газетной работой. Его особенностью был незаурядный талант, который его сделал очень популярным в Москве, а именно талант рассказчика a la Горбунов. Он не был так глубок, как Горбунов, но зато сосредоточился на одной главной теме. Ею был цикл рассказов из быта гимназий, преимущественно первой, где он сам учился и где директором был знаменитый своей строгостью и нелепостью И. Д. Лебедев. Среди его рассказов я помню такой. Директор встречает ученика с незастегнутой или оторванной пуговицей. Начинается разнос. Воображение и возмущение директора идет все crescendo. (все громче

ldn-knigi) "Сегодня у тебя оторвана пуговица: завтра ты придешь без штанов. Послезавтра нагрубишь надзирателю". И эта филиппика разрешается озлобленным криком: "Цареубийца, к столбу!" И несчастный цареубийца, в слезах и с оторванной пуговицей, стоит у столба. Конечно, это шарж, но он не только характерен, но и очень правдив. Такова именно была психология гимназического начальства в эту эпоху реакции, разыскания и искоренения политической неблагонадежности. Сейчас то же усердие носит благовидное название "бдительности".

Эту бдительность и ее последствия я испытал на себе.

В гимназии моими успехами в науках могли быть довольны: я не был ленив, имел хорошую память, сами древние языки меня не отталкивали. Читать по-гречески я научился сам, без учителя, из одного любопытства. В моем аттестате зрелости было сказано даже, что я "с особенной любовью занимался изучением труднейших отделов грамматик древних языков". Это оптический обман. В помощь моим одноклассникам, я по их {46} просьбе часто занимал учителей разговорами о грамматических тонкостях, которые почерпал из других учебников. На это уходило время, и товарищи были избавлены от расспросов и дурных отметок. Любви у меня к этому не было, но, конечно, чтобы это исполнять, было необходимо больше, чем обыкновенное, знакомство с грамматикой. Моя выпускная работа по латинскому языку была признана в округе лучшей. Начиная с 4-го класса, у меня не было отметок ниже пяти. Словом, я учился отлично, и, несмотря на это, едва попал в университет. Трудно поверить этому, если не рассказать всё, что было, как это, может быть, ни скучно читать и ни совестно мне вспоминать, настолько всё это мелко.

В начале директор меня очень ценил. С 3-го класса он сам нас учил по-латыни, переводил с нами Цезаря.

На переходном экзамене в 4 класс, давая мне перевод, он сказал мне при ассистенте, нашем учителе греческого языка, чехе П. И. Пехачеке.

- Мне вашего перевода не нужно, я знаю, как вы переводите; хочу только показать это Петру Ивановичу.

Когда я кончил перевод и на все вопросы ответил, он пожелал мне летом хорошо отдохнуть и поправиться.

- Смотрите, какой вы худой и бледный. Сравните себя хотя бы с Насакиным.

Великовозрастный второкурсник Насакин стоял рядом со мной, дожидаясь очереди. А затем обращаясь опять к Пехачеку, заключил про меня:

- Это отличный ученик.

В этой любезности была характерная неправда, почему я ее и запомнил. Я вовсе не был ни бледен, ни худ; с детства любил делать гимнастику, бороться и испытывать силу; у меня на всю жизнь остался шрам на правой щеке от таких упражнений. В гимназии каждое утро принимал лично участие в драке за табуретки, {47} которую мы между собою вели до прихода на молитву директора; был в той группе учеников, которая хвасталась физической силой, что называлось нами в честь классицизма "геркулесничать". Но по нравам гимназии хорошему ученику полагалось быть болезненным и изможденным. Это были такие же атрибуты "первых учеников", как скромное поведение. Чтобы меня похвалить, директор эти качества мне приписал. И именно несоответствие моих успехов в "предметах" учения с каноническим образом первых учеников и легло в основу моих гимназических невзгод и даже преследований.

Однажды, по какой-то причине, нам давали латинский урок не в нашем классе, где у каждого было свое место. Я поэтому случайно очутился в том углу, который, по семинарским традициям, называли "Камчаткой". Там развлекались не так, как было принято на первых скамьях, где я обыкновенно сидел. Мой новый сосед для забавы начал мычать с закрытым ртом. Нам нравилось, что учитель мечет в нашу сторону свирепые взоры, но никого не может поймать. Это мне показалось забавным и я в этом участие принял. По неопытности к таким упражнениям, вместо мычания и неясного гула, я взвизгнул так громко, что учитель это разобрал и строго спросил: "Кто это сделал?" Мне кругом говорили: "Молчи". Учитель подошел к нашей скамье и снова спросил: "Кто это сделал?" Опять все молчали.

Нас оставили после уроков и принялись снова опрашивать, грозя наказать весь класс, если виновный себя не назовет. Это превысило мою осведомленность в гимназической этике, и я сказал: "Это я". Учитель поглядел с удивлением, как будто не веря; потом класс был отпущен, а меня позвали к директору. Я повторил мое признание, но не умел объяснить, почему я это сделал? Я сам этого не понимал. Мне это казалось тогда совершенно невинной шалостью. В виду того, что это случилось со мной в первый раз и так {48} неожиданно, на это посмотрели легко. Директор сделал мне выговор, признав, что если бы это ему про меня сказал не наш классный наставник, он бы не поверил, чтобы я был на это способен. Всё на этот раз ограничилось выговором. Но через некоторое время я опять провинился. Когда наш класс выходил после уроков, я с входной лестницы спрыгнул, перескочив через несколько ступенек. На беду директор проходил мимо и это увидел. Он велел мне вернуться назад.

Я до такой степени не чувствовал за собой ни тени вины, что спросил: "За что?" "А вот за то, чтобы в другой раз не сигали". Тогда я самого этого слова не знал, а вины в этом не понимаю и сейчас. Очевидно, это тоже не подходило к типу первых учеников. На этот раз я за свой скачек понес наказание, которое было внесено в кондуитный журнал. Но и это не было серьезным проступком, пока не разыгралась история, которая мою судьбу в гимназии определила.