Днепр – солдатская река

Он свернул с мостовой и пошёл вдоль берега. Сырая чёрная земля, похожая на огородную, проминалась под подошвами его сапог. Сапоги ему Лидия Тимофеевна выдала старенькие. Других не нашлось. Он долго чистил их щёткой, потом шлифовал куском шерстяной зимней портянки. Но самая беда, размером они оказались маловаты. И теперь он это чувствовал особенно. Правую ногу сдавливало, словно тесным гипсом. Видимо, он уже стёр пятку.

Дома остались позади. Начиналась пустынная пойма, заросли камыша и ив. Воронцов зашёл в ивняк, выбрал подходящий побег и вытащил из полевой сумки нож. Он сел на старую сухую корягу, выбеленную солнцем и объеденную улитками, отсёк ножом ветки и макушку. Палка получалась удобной, правда, немного тяжеловатой. Ничего, подумал Воронцов, высохнет, станет лёгкой. Он счистил кору и слегка заострил конец. И в это время снова почувствовал пристальный взгляд в спину.

Шагах в десяти от него стояли двое. Те самые, у кого он спрашивал дорогу до почты. Молодой, в вельветовой куртке, и пожилой, в ладном пальто. Рожи постные. В глазах тот особый блеск, который Воронцов видел у бойцов перед атакой.

Воронцов встал. Но молодой тут же, в несколько прыжков, перекрыл ему дорогу назад, к пристани, и, нагнувшись, ловко, с каким-то нарочитым артистизмом, характерным для блатных, выхватил из-за голенища короткий нож.

– Ну что, воин, делать будем? – Он усмехнулся, сразу напомнив блатняка Золотарёва. У этого тоже верхний клык украшала золотая фикса.

Воронцов мгновенно оценил ситуацию: ввязываться с ними в разговор – дело не только бесполезное, но и опасное. У другого, того, пожилого, с бегающими глазами, наверняка тоже есть нож. С двумя ему не справиться. Они уже заняли позицию: один спереди, другой немного правее и сзади, потому что свой нож он держит в правой руке.

– Сумку! Сумку давай! Ну? Что смотришь? Или не понял команды? – Говорил молодой. Пожилой угрюмо молчал. Но командовал операцией, видимо, всё же именно пожилой. Он стоял в десяти шагах позади и немного правее с каменным лицом и, держа руки в карманах ладного осеннего пальто, терпеливо молчал. Ждал.

Конечно, они сразу поняли, зачем на почту со стороны госпиталя бредёт, прихрамывая, лейтенант. Воронцов начал мучительно вспоминать, есть ли в канале ствола патрон. В бою он всегда досылал патрон в патронник, ставил пистолет на предохранитель и засовывал за ремень. Пистолет в бою должен быть всегда под рукой. Перед тем как грузить раненых, он сунул «вальтер» в сумку, а кобуру с ТТ сдвинул вперёд. Её вместе с ремнём сорвало взрывом. Но полевая сумка осталась. Она висела сзади. Есть ли там патроны вообще? Запасная обойма лежит в другом отделении. Достать её он не успеет. Но если достать деньги и швырнуть им, то наверняка появится время, чтобы зарядить пистолет.

– Ладно. Я всё понял. Ваша взяла. – Он нагнулся к сумке и, стараясь двигаться так, чтобы не насторожить их, расстегнул её и нащупал свёрток с тридцатками. Вытащил их и бросил его к ногам.

– Подними, – приказал, поблёскивая фиксой, молодой. – И брось ко мне вместе с ножом.

– Нож прошу оставить. Память о товарище. Думаю, понятно.

– Давай-давай, воин. Мы тебя тоже воспоминать будем.

Пожилой стоял неподвижно, как камень. Он, несомненно, опаснее. Этот – шестёрка. Возможно, у пожилого в кармане не нож, а что-нибудь посерьёзнее.

Воронцов нагнулся за свёртком, сунул нож за шпагат, которым была перетянута увесистая пачка «тридцаток» и кинул всё это в сторону фиксатого. Всё пока получалось так, как он задумал. Свёрток с ножом упал в траву в трёх шагах от фиксатого. Воронцов снова наклонился к сумке, взял её и перекинул через плечо, и, продевая голову под ремень, краем глаза заметил, как пожилой едва заметно кивнул своему напарнику. Тот шагнул к свёртку. И в это время Воронцов рванул из сумки «вальтер» и, щёлкнув предохранителем, навёл пистолет на пожилого.

– Всем лечь на землю! – закричал он и прицелился в лицо пожилого. – Руки из карманов! Ещё одно движение – и я стреляю!

– Слушай, что говорят, Сосок, – сказал пожилой, вытащил руки из карманов и послушно лёг на влажный песок.

Глядя на него, быстро улёгся на землю и его напарник.

Воронцов вначале подобрал свой свёрток. Прихватил и нож фиксатого и тут же с силой отшвырнул его в сторону реки. Пожилой лежал не шелохнувшись. Воронцов подошёл к нему и похлопал по карманам.

– Пусто, кум, – услышал наконец Воронцов его хрипатый голос. – Пусто.

– Лечь на спину! – скомандовал Воронцов.

– Я тебе, начальник, не Зойка штатная, – снова засипел тот, ощерив изъеденные чифирём чёрные зубы, и попытался усмехнуться. Но усмешка у него получилась жалкая, хотя и наглая.

Воронцов ворохнул его ногой и тут же отступил на шаг.

– Второй раз говорить не буду.

– Смотри, кум, стрельнешь, патруль прибежит. Как оправдаешься?

– Выстрел в упор не слышен и за десять шагов. И пальто у тебя подходящее. Материя плотная, дорогая, должно быть. Звук погасит надёжно.

– Понял-понял, начальник. Я пошутил.

Пожилой отвалился на спину, и Воронцов увидел присыпанный песком ТТ. Он бросил в воду и его.

– Сосок, или как тебя там, у тебя какой размер сапог?

– Ты что задумал? – завертел спиной фиксатый.

– Ну?

– Сорок третий.

– Вот и хорошо. Значит, меняемся. Снимай поживей.

Конечно, раздевать, а вернее, разувать пленного – дело последнее. Но Воронцов понял, что в сапогах, выданных ему госпитальным завхозом, он не дойдёт ни до почты, ни, тем более, до госпиталя. Когда-то эта пара солдатских кирзачей, возможно, и соответствовала сорок третьему размеру, но с тех пор, хорошенько послужив своему хозяину в дождь и снег, сапоги усохли, мысы курносо задрались вверх, сплюснулись и упорно не желали распрямляться, съёжившись таким образом размера на полтора.

– Ты что, боец? Желаешь разуть советского человека? Какой же ты после этого солдат?

– Снимай-снимай, советский человек… Я таких советских впереди себя в атаку гнал под автоматом.

– Зачем? – испуганно поинтересовался фиксатый.

– Смерть отпугивал. И от них, и от себя.

– А, понятно. Значит ты, начальник, фраерок битый. Штрафными, что ль, командовал?

Они обменялась вначале правыми сапогами, потом левыми.

– Ну что, в самый раз? Или жмут? А то давай заберу, а ты себе другие найдёшь.

– Ничего, сойдут, – смирившись с потерей, с готовностью согласился фиксатый. Перспектива возвращаться в город босиком его явно не радовала.

– Досчитайте до тысячи и вставайте. – Воронцов оттянул затвор «вальтера»: патрон лежал в стволе. – Не вздумайте встать раньше времени.

– Что ж ты, фраерок, на фронте сапогами приличными не разжился? А? Говоришь, командиром был. Вроде не самый последний начальник, а без сапог.

– А ты почему не на фронте? Ты, с такой харей! Почему? – И Воронцов одним прыжком подскочил к фиксатому и ударил ногой в подреберье.

Фиксатый скорчился от боли, выплюнул кровавый сгусток.

– Ты что! Контуженый?!

– Да. У меня четыре ранения и две контузии. Так что полчаса лежать всем смирно.

Воронцов засунул пистолет в карман, взял палку и пошёл к причалу. Вскоре стал виден буксир «Политотдел» с помятыми боками, обмётанными рыжей ржавчиной. Над ним кружили ослепительно-белые чайки. Он шёл по той же стёжке, которая привела его сюда. С палкой ему было легче. Но на сапоги он старался не глядеть. И ударил он фиксатого зря. Можно было просто уйти.

Почтовое отделение оказалось закрытым. На двери висела бумажка: закрыто до стольких-то часов. Воронцов взглянул на часы. До открытия оставалось пятнадцать минут. Вот почему блатняки пошли за ним. Офицер, явно из госпиталя, идёт к почте – зачем? Посылки в руках нет. Значит, идёт отправлять почтовый перевод. А почта закрыта. Да и офицер попёрся к реке, в безлюдное тихое местечко…

О том, что случилось у реки, он не рассказал никому. Когда же Лидия Тимофеевна, принимая у него одежду, удивилась новым сапогам, он сказал: