Страница 86 из 90
Он почувствовал руку на своем плече.
Уверенный, что это она, он не обернулся. Проследила за ним до кинотеатра? Если он сейчас встанет и попробует уйти, устроит ли она скандал? Он попытался не замечать руку на плече, не отрывая глаз от экрана, где молодой архитектор только что получил загадочную телеграмму. Руки сжались на бедрах. Его собственные руки: руки Джона Бенедикта Харриса.
— Привет, мистер Харрис!
Мужской голос. Он обернулся. Это был Алтын.
— Алтын.
Алтын улыбался в мерцающем свете экрана.
— Да. А вы подумали, кто-то?
— Кто-то другой?
— Да.
— Нет.
— Вы пришли на фильм?
— Да.
— Это не на английском. На турецком.
— Знаю.
Зрители на соседних рядах зашикали, чтобы заставить их замолчать. Блондинка-певица спускалась в одну из больших подземных цистерн города. Бин Дир Дирек. Он ее уже осматривал. Ракурс съемки заметно увеличивал внутреннее пространство.
— Мы переберемся, — прошептал Алтын.
Он согласно кивнул.
Алтын сел справа от него, а друг Алтына занял свободное место слева. Алтын представил тихим голосом своего друга. Его звали Явуз. Он не говорил по-английски. Пришлось пожать ему руку.
Теперь уже не удавалось полностью сосредоточиться на фильме. Он бросал косые взгляды на Явуза. Тот был примерно одного с ним роста и возраста, но это, в конце концов, можно сказать о половине мужского населения Стамбула. Обычное лицо, глаза влажно поблескивают в свете экрана.
Килинг в данный момент карабкался по металлическим балкам строящегося здания, воздвигаемого на крутом склоне. Вдали, меж затуманенных холмов, извивался Босфор.
Имелась какая-то неприглядность почти во всех турецких лицах. Он так и не смог определить, что именно ее создавало: некоторая тонкость кости, узость скул; резко выраженные вертикальные линии, спускающиеся от глазных впадин к уголкам губ; сами губы, тонкие, приплюснутые, застывшие? Если только это не являлось неуловимой дисгармонией собранных воедино черт.
Явуз. Распространенное имя, как сказал почтовый служащий в консульстве.
В последние минуты фильма развернулась схватка между двумя людьми-скелетами, настоящим и поддельным Килингами. Один из них долго летел в пустоту, сброшенный с высоты строительных лесов незавершенного здания. Умер, понятно, злой, но который Килинг — настоящий или поддельный? И продолжая размышления, какой из двух терроризировал певичку в ее спальне, удавил старого доктора, украл чемодан?
— Вам понравилось? — поинтересовался Алтын, когда они в толпе продвигались к выходу.
— Да.
— И вам понятно, что говорили?
— Немного. Достаточно.
Алтын сказал несколько слов Явузу, который на беглом турецком обратился к своему новому другу из Америки.
Он с извиняющимся видом помотал головой. Алтын и Явуз засмеялись.
— Он говорит, у вас такой же костюм.
— Да. Я заметил, когда включили свет.
— Вы идете куда сейчас, мистер Харрис?
— А сколько времени?
Они стояли перед кинотеатром. Дождь уступил место туману. Алтын глянул на запястье.
— Ровно семь часов с половиной.
— Мне нужно домой.
— Мы идем с вами и купим бутылку вина. Да?
Он поглядел на Явуза. Явуз улыбался.
А как быть вечером, когда она придет и станет звать Явуза?
— Не сегодня, Алтын.
— Нет?
— Я не очень хорошо себя чувствую.
— Не очень хорошо?
— Не очень. У меня температура. Голова раскалывается.
Он приложил ладонь ко лбу, чтобы помочь себе в самом деле почувствовать жар и головную боль.
— В другой раз, может быть. Извините.
Алтын недоверчиво дернул плечом.
Он пожал руку Алтыну, затем Явузу. У них явно возникло ощущение, что он отнесся к ним по-снобистски.
Возвращаясь к себе, он сделал крюк, чтобы избежать маленьких темных переулков. Он оставался погруженным в атмосферу фильма, как сохраняют в себе послевкусие ликера, движения ускорились, неоновые вывески и витрины лавок в темноте блистали ярче. Однажды, выходя из киноклуба на 8-ой Улице, где он смотрел «Джулию и Джима», он заметил, что все вывески в Гринвич Виллидж переведены на французский; сейчас подобное магическое воздействие позволяло ему думать, что он понимает обрывки разговоров на улицах. Значения отдельных членов предложения соответствовали с очевидной и не допускающей толкования непосредственностью «явлениям», природа слов совпадала с природой вещей. Точно. Каждое звено языковой цепочки не требовало объяснений и находилось на своем месте. Каждый оттенок во взгляде, каждая интонация совершенным образом подходили данному мгновению, этой улице, освещению, его сознанию.
Опьяненный ощущением полного созвучия, он, наконец, повернул на свою улицу, более темную, чем те, что остались за спиной, и едва не прошел мимо, не заметив женщину, настолько она, как и прочие элементы сцены, соответствовала тому углу, в котором расположилась.
— Вы! — воскликнул он и остановился.
Они настороженно разглядывали друг друга почти в упор. Вероятно, и она не была готова к такому близкому столкновению.
Ее густые волнистые волосы, зачесанные назад, открывали низкий лоб и ниспадали массивными скобками по обеим сторонам узкого лица. Рябая кожа, морщины вокруг маленьких бледных губ. И слезы, да, слезы, поблескивающие в уголках внимательных глаз. В одной руке у нее был маленький пакет, завернутый в газетную бумагу и перевязанный шпагатом, другой она придерживала объемный беспорядок своих юбок. Вместо пальто на ней было надето множество одежек от холода.
Легкая эрекция натянула изнутри его брюки. Он покраснел. Однажды с ним происходило подобное, когда он читал карманное издание Краффт-Эбинга. Описание некрофилии.
«Господи, — подумал он. — Что если она заметила?»
Она что-то пробормотала, опустив глаза. Ему, Явузу. Он с трудом улавливал отдельные слова.
Вернуться с ней домой… Почему он..? Явуз, Явуз, Явуз… Ей нужно… Его сын…
— Я не понимаю, — настаивал он. — Ваши слова не имеют для меня смысла. Я американец. Меня зовут Джон Бенедикт Харрис, не Явуз. Вы ошибаетесь… неужели не видно?
Она качала головой.
— Явуз!
— Не Явуз! Йок! Йок! Йок!
Он разобрал еще одно слово, означающее «любовь», но не совсем в точности. Ее рука потянула складки юбок, и они приподнялись, открывая тонкие лодыжки.
— Нет!
Она жалобно придыхала.
… жена… очаг… Ялова… ее жизнь…
— Убирайтесь отсюда, черт возьми!
Ее рука отпустила юбки и ухватила его за плечо. Другой она протягивала ему пакет. Он оттолкнул ее, но она вцепилась в него изо всех сил, выкрикивая его имя: «Явуз!»
Он ударил ее в лицо.
Она упала на мокрую мостовую. Он попятился назад. В левой руке остался промасленный пакет. Она с трудом поднялась. Слезы струились вдоль вертикальных линий, спускающихся к уголкам губ. Турецкое лицо. Кровь медленно вытекала из одной ноздри. Она начала удаляться в сторону Таксима.
— И больше не приходите! Вы меня слышите? Чтобы я вас никогда не видел!
Его голос сорвался.
Когда она скрылась, он посмотрел на пакет в руке. Он знал, что лучше не открывать, что более предусмотрительным будет бросить его в первую попавшуюся урну. Но даже после того как он осознал необходимость этой предосторожности, пальцы развязали шпагат.
Бёрек, еще теплый и нежный. И апельсин. От острого запаха сыра рот наполнился слюной.
Нет!
Он сегодня не обедал. Он был голоден. Он съел все. Даже апельсин.
В течение января он открывал свой блокнот лишь дважды. В первый раз — когда перенес в него без даты отрывок из книги А. Х. Либьера о янычарах, султанской гвардии из рабов: Правление Оттоманской империи при Сулеймане Великолепном. Он переписал следующий отрывок:
Возможно, никогда на земной поверхности не предпринимался эксперимент более дерзкий, чем система оттоманского правления. Наиболее близкую теоретическую модель этого правления следует искать в Республике Платона. И в египетской системе мамелюков как практическом эксперименте той же природы. Но она не терпела никаких аристократических ограничений первой и подчинила себе вторую, которую пережила. В Соединенных Штатах имелись суровые дровосеки, добравшиеся до президентских полномочий. Но они добивались этого своими собственными усилиями, а вовсе не были отобраны системой, специально созданной для того, чтобы продвигать их вперед. Сейчас еще римская католическая церковь в состоянии сделать из простого крестьянина папу, но она никогда не начинала выбирать своих кандидатов почти исключительно среди семей, исповедующих враждебную религию. Оттоманская система освобождала рабов, чтобы сделать из них государственных министров. Отрывая мальчишек от баранов и плуга, она превращала их в куртизанов, женящихся на принцессах; она брала молодых людей, все предки которых в течение веков были христианами, чтобы сделать из них высших руководителей мусульманского государства, солдат и генералов непобедимой армии, самой большой радостью которой было сбить Крест и воздвигнуть Полумесяц. Никогда у своих новичков она не спрашивала: «Кто твой отец?» или: «Что ты умеешь?», ни даже: «Понимаешь ли ты наш язык?». Но изучала лицо и строение тела и говорила: «Ты будешь воином, и если проявишь себя достойно, генералом», или: «Ты будешь чиновником благородных кровей, и если обнаружишь способности, правителем и Первым министром». Проповедуя надменное безразличие по отношению к нравам и обычаям, которые она окрестила «человеческой природой», и к совокупности религиозных и социальных предубеждений, кои столь же прочны и устойчивы, оттоманская система отнимала навсегда детей у родителей, лишала своих избранников чувства семьи на долгие, самые активные годы их жизни, не обеспечивала никакой неотъемлемой собственностью, не позволяя им даже надеяться, что их сыновья и дочери смогут извлечь выгоду из их достижений и жертв, поднимала и опускала их, совершенно не принимая во внимание ни предков, ни предыдущие заслуги, обучая их чужим законам, морали, религии, до конца жизни держа под угрозой занесенного над головой меча, который в любой момент может оборвать их блестящее восхождение по тропе славы, — все это без какого-либо примера в остальной истории человечества.