Страница 64 из 68
— Ага! — зашумел Миша. — Они невидимки! Нипочем не узнать! Где тебе!
— Ладно, я помогу, — сказал Аркашка.
— Вот хорошо! Помоги мне!
— Сейчас я тебе покажу настоящего большевика.
Солдат задергал головой, испуганно оглядываясь по сторонам:
— Может, не надо? Почему — мне? Я что, тебя просил?
— Гляди! — потребовал Аркашка, выпрямляясь. — Вот я, большевик! Ну, что же ты! Стреляй!
Лицо у солдата посерело от страха, но теперь он нерешительно пробовал улыбнуться:
— Какой ты большевик! Ты — Аркашка!
Аркашку обидело это недоверие, и он слегка нахмурился.
— Нет, я большевик, — сказал он.
— Он большевик, точно! — подхватил Миша. — И я тоже! Мы тут все большевики! Большевики, даешь сюда!..
Солдат вскинул винтовку и нажал гашетку... Потом, уже в военном суде, придя в себя, насколько это было возможно, он говорил, что винтовка была не заряжена. Еще настойчивее и чаще он твердил, что испугался. Его напугали разговоры о большевиках, будто бы оказавшихся на острове, и когда он услышал, как Аркашка и Миша повторяют — «большевик», то сейчас же выстрелил, но думал, что винтовка не заряжена... Он выстрелил в большевика! Он не думал, что попадет в Аркашку...
Выстрел грянул в упор, и Аркашка замертво свалился на жесткую, колючую землю...
— Ты что! — не понял Миша Дудин.
Со всех сторон бежали ребята. Но затихали, останавливаясь около неподвижного Аркашки и Миши, который бросился было поднимать Аркашку, а теперь смотрел на солдата... Ларька врезался в молчаливую толпу — и вовремя. Солдат, растолкав всех, отшвырнул Мишу, упал на колени рядом с Аркашкой, приложил ухо к его груди, затормошил, приподнял его за плечи, так, что голова Аркашки отвалилась назад, и завыл, запричитал, подхватывая голову Аркашки, словно испугался, что она покатится в сторону... Глаза у солдата стали вдвое больше, он страшно вскрикнул, вскочил, схватил винтовку и, положив на дуло круглый подбородок, сунул руку к гашетке. Винтовка еще раз выстрелила, но в воздух: Ларька успел по ней стукнуть. А солдат рухнул на землю рядом с Аркашкой, и бился об землю головой, и рыдал навзрыд...
Но никто не смотрел на него, солдата словно и не было.
Миша, стоя на коленях перед Аркашкой, ухватил его тяжелую неживую руку и что-то шептал, заглатывая слезы. По другую сторону Ларька, тоже на коленях, с напряженным и виноватым лицом, зачем-то подсунул руку под голову Аркашки, словно скитальцу морей так мягче и удобнее было лежать... Катя, разорвав окровавленную рубашку на мертвом, прильнула щекой к его груди, изо всех сил пытаясь расслышать Аркашкино сердце, и от ужаса, что ничего не слышит, не решалась приподнять голову...
Они решили, что сами похоронят Аркашку.
На траурном митинге гроб с его телом стоял на трибуне, весь в живых цветах. Ребята отодрали от гроба все бумажные розочки и парафиновые финтифлюшки и густо выкрасили его сочной красной краской. Казалось, гроб залит Аркашкиной кровью... Все время, пока шел митинг, у гроба стояли Энн и Джеральд Круки, Ларька и Катя.
В первый раз все увидели спасенное из океана знамя краскома. Его темно-красное полотнище, на котором все еще можно было разобрать надпись: «Мир — хижинам, война — дворцам!» — лежало у Аркашки на груди.
Красный гроб перенесли на лодку под косым парусом... Хозяин лодки, знакомый мистера Крука, отдал ее на весь этот день. На лодку поместились двадцать человек, которым митинг поручил проводить Аркадия Колчина в последний путь.
В его похоронах должен был также принять участие оркестр колонии. Сначала военные, охранявшие лагерь ребят, не хотели дать для этого свой катер. Но офицер, командир охраны на острове, сказал:
— Я не знаю, большевики они или нет, но это настоящие ребята... Пусть меня разжалуют, но катер они получат!
Дело в том, что ему стало известно: вся русская детская колония обратилась в военный суд с ходатайством помиловать солдата, который стрелял в Аркашку. Солдату грозил за это убийство электрический стул.
Теперь катер шел за лодкой с гробом, и оркестр ребят исполнял любимую песню Аркашки:
Косой парус и катер растаяли в жарком мареве, но все знали, что они скоро подойдут к «Асакадзе-мару»... Вся колония стояла на берегу, никто не двигался с места.
Капитан Торигаи не только разрешил провести на своем корабле траурную церемонию по всем морским правилам, но обещал дать прощальный салют имевшимися на «Асакадзе-мару» ракетами...
И вот все увидели, как далеко и беззвучно вонзились в небо, вспыхнули и растаяли огненные звезды... Они гасли, пока гроб с телом Аркашки, соскользнув с доски у борта, медленно погружался в Атлантический океан...
36
Смерть Аркашки потрясла Круков. Ничто не могло освободить их от чувства личной вины. Когда на другой день после похорон они были вызваны своим начальством, то не сомневались, что речь пойдет об этом трагическом событии.
По дороге они вспоминали полковника Робинса, начальника Американской миссии Красного Креста в Советской России в первые месяцы революции. Как с ним было легко, просто и как понимал он новую Россию... Они вспоминали Робинса потому, что очень волновались и хотели как-то скрыть это волнение друг от друга...
К гибели Колчина присоединялось еще известие о том, что Майкл Смит вовсе не исчез и не бросил свою нелепую затею. Больше того, у Смита нашлись и покровители и последователи. План «Бордо» нацелен был не только на взрыв антисоветской истерии, но и на воспитание из детей — жертв революции — первоклассных разведчиков и диверсантов. В Нью-Йоркский порт вошло французское судно «Нотр Мэри», и все громче поговаривали в кулуарах Красного Креста, что именно на этом судне детскую колонию доставят в Бордо...
И Джеральд и Энн Крук знали, что если сейчас начальство в какой бы то ни было форме потребует их участия в этом плане или хотя бы согласия — они пойдут на все, на любой скандал и разрыв; после двадцати лет преданной службы в Красном Кресте окажутся на улице, но ребят не выдадут... В то же время они с глубокой горечью понимали, что власти запросто обойдутся без них, как бы они ни скандалили...
Круки вошли в кабинет своего шефа и увидели, что он в крайнем возбуждении меряет его по диагонали крупными шагами...
— Нам не хватало только этого несчастья! — заявил шеф, воздевая руки и едва кивнув Крукам. — После нелепой гибели несчастного мальчика обстановка еще осложнилась! Как всегда в таких случаях, эмоции возобладают над разумом... Никто не захочет считаться с тем, что стрелял негр! Дикарь!
— Ну нет... — не то прошептала, не то прошипела миссис Крук, приближаясь к начальству. — Негр не дикарь... Он дружил с Аркашей... Да, с этим мальчиком, которого мы хотели усыновить... Негр дружил с ним! А дикари, настоящие, с белой кожей, но с черными, прогнившими сердцами, долбили, что при слове «большевик» надо немедленно стрелять! Большевик — это мишень! Большевик — значит «пли»!
Даже у мистера Крука вид был угрожающий, и это совсем сбило с толку их шефа. Он мрачно пробормотал:
— Миссис Крук, прежде всего будьте любезны прочесть вот это. — Он швырнул через стол бланк радиограммы. — Вслух, пожалуйста... Полагаю, что вам это будет еще интереснее, чем вашему супругу!
Энн Крук машинально взяла бланк, но тут же глаза ее вспыхнули. Она едва удержалась от невольного восклицания. Привыкнув все делать методично, особенно когда дело касалось такого удивительного документа, какой оказался у нее в руках, она достала сумочку, открыла ее, покопалась, вытащила очки, размеренными движениями протерла их белоснежным платком, нацепила на нос, поправила раз и другой, и только после этого торжественно приступила к чтению, не заметив, кажется, что шеф корчится от возмущения...
— «Радиограмма Центрального Комитета Российского общества Красного Креста Центральному Комитету Красного Креста США и Международному Комитету Красного Креста...»