Страница 5 из 68
— Заехали! И фронта никакого не слыхать! Вот глухомань! Одни проклятые торговки, одни спекулянты командуют! Вот тут и делай мировую революцию...
Слушали его раскрыв рты. Даже те, кто ничего не знал и не думал ни о какой революции, а соображал про себя, надежно ли укутаны соль и мука, вымененные в Арзамасе...
Шепотом хвалились своими необыкновенными удачами на рынке. Это надо же! За какие-то отцовские штаны, которые зря висели в шкафу и только занимали место, дали полный стакан соли, мешочек пшена фунта на три и еще три моченых яблока... Кто-то признался, что выменял на бабушкины часы целый круг колбасы. Они хвастались, не замечая, что серый волк не только бродит поблизости, но и все слышит. Это был, конечно, Ростик. Сначала он, делая вид, что внимательно слушает Аркашку, потихоньку клянчил у самых богатых малышей:
— Дай укусить яблочка! Дай кусманчик колбаски!
Но так как богачи все жадные и не торопятся расставаться со своими богатствами, Ростик переходил от убеждения к принуждению. Сгребал нежную шкурку хозяина яблочек и колбаски и мучил до синевы, пока не получал свой кусманчик. Так он пиратствовал и набивал бездонный живот, а рядом Аркашка пел сладкие песни о свободе:
— Жили, как люди, кто в Питере, кто в Москве. Ждали своего часа! Чтоб на фронт! Бить мировую контру! Я, конечно, за анархию, потому что только она дает полную свободу! Каждый человек — вольный! Делают, что хотят!
— А мы? — спросил Миша с надеждой.
— Кто это — мы?
— Ну, ребята...
— А нам, если хочешь знать, свобода нужна в первую очередь! Мы же самые закрепощенные! Нас все угнетают! Родители! Учителя! Почему-то не пускают на фронт...
Но тут вмешался незаметно подошедший Валерий Митрофанович.
— Колчин, прошу вас, — сказал он, беря Аркашку под руку и отводя его в сторону. — Я хотел спросить... Вы что, действительно анархист?
— Да, — приосанился Аркашка, — по убеждению...
— И у вас что же, есть оружие? — с явной опаской, но принуждая себя улыбаться, спросил Валерий Митрофанович.
— Какое это имеет значение? — вспыхнул Аркашка.
— Никакого, — согласился Валерий Митрофанович с облегчением и на всякий случай еще раз обшарил Аркашку глазами. — Я хотел только сказать, что если мы с вами, взрослые люди, можем иметь убеждения, то младшие классы еще не доросли, им еще рано... Вы согласны со мной? Вот вы с ними делитесь, а они ничего не понимают. Вы со мной лучше. Я давно интересуюсь анархизмом!
В душе польщенный, но внешне хмурясь, Аркашка наклонил голову.
— Вряд ли я смогу быть вам полезным, — произнес он с важностью.
— Почему же?
— Да так, — загадочно вздохнул Аркашка. — Обстоятельства.
— Ну, разве что обстоятельства...
Аркашка напустил такого тумана, что Валерию Митрофановичу захотелось допытаться, в чем дело. Но свою тайну Аркашка хранил свято.
Потом, уже к вечеру, когда солнце спряталось за лиловыми холмами, поезд неожиданно остановился. Оказывается, у паровоза отвалился кусок трубы. Машинист, вытирая паклей руки, ходил вокруг своего паровоза, как около старого, верного коня, и жаловался, что не сегодня, так завтра полетит какой-то клапан...
— И вообще я сомневаюсь на этом паровозе ехать, — хмуро говорил машинист, задирая лицо к тусклому, вечернему небу. — Без трубы не приходилось...
Из всех вагонов бежали смотреть на щербатую, как Ларькин рот, трубу. Чем больше народа сбегалось на нее любоваться, тем становилось веселее. И только Илларион Ручкин и Аркадий Колчин, эти главные заводилы, держались почему-то сзади. Ни авария с паровозной трубой, ни даже землетрясение не отвлекли бы Ручкина и Колчина от стоявшей перед ними задачи особой важности. При этом и Ларька и Аркашка словно не замечали друг друга. Похоже, что каждому из них было чем-то неприятно поведение другого. Может, тем, что вели они себя очень похоже...
Но остальным ребятам не было дела до таинственных переживаний Аркашки и Ларьки.
Только Миша Дудин настороженно и взволнованно следил за Аркашкой, чувствуя, что тот задумал что-то необыкновенное, и был очень удручен, что даже ему ничего не открыто...
Эшелон стоял в чистом поле. Это было отличное приключение! Наступали сумерки. С поля не доносилось ни звука. Тут, конечно, были жители: птицы, мыши, какие-нибудь жучки и кузнечики. Но одни из них уже спали, а другие притаились, приглядывались, наверно, из кустов и норок, что станет делать эта ворвавшаяся к ним компания.
После тряски в надоевших вагонах было так приятно посидеть на теплой насыпи, поваляться на молодой траве, пока машинист и Николай Иванович решали, можно ли паровозу ехать дальше и будет ли это прилично, хорошо — без трубы... Наконец Николай Иванович объявил:
— Сейчас машинист проверит еще раз клапаны и даст сигнал на посадку...
Ребята разочарованно загудели.
— А вы чего бы хотели? — посмеиваясь, спросил Николай Иванович. — Тут остаться?
— Вот бы здорово!
— Давайте тут ночевать!
— Костры разведем!
Николай Иванович с удовольствием рассматривал Мишу Дудина и других четвероклассников, которые шумели больше всех.
— Куда мы едем? — спросил Николай Иванович.
— В город Миасс! — завопили малыши.
— Это где?
— На Урале!
— Кто вспомнит, чем славен Урал?
Когда малыши выдохлись, заговорили старшие. Как и в других случаях, скоро выяснилось, что соревнуются лучшие — Катя-Екатерина, Володя Гольцов и Ларька Ручкин. Что касается Аркашки, то хотя соображал он вообще-то неплохо, но не хотел и слышать, чтобы учиться еще и в эшелоне. Он принимал это как личное оскорбление, как совершенно непереносимое покушение на его свободу. Когда же на него нажимали или Ручкин начинал насмехаться, Аркашка вспыхивал и сжимал кулаки:
— Ты что? Тут — революция! Свобода! А тут — какой-то плюсквамперфектум! Будто жаба квакает...
И теперь он презрительно пожимал плечами, пока Володя Гольцов говорил о знаменитых уральских купцах-фабрикантах Демидовых и Строгановых, которые, по словам Володи, создали в этом диком крае промышленность и чуть ли не свое государство, нажили миллионы... Даже когда Катя Обухова заговорила о чудесах Ильменского заповедника минералов, где ребята, конечно, скоро побывают, Аркашка слушал холодно. Он смотрел на Катю проникновенными, черными, цыганскими глазами и удивлялся: неужели она ничего не чувствует? Неужели не понимает? Ну при чем тут какой-то Ильменский заповедник, какие-то минералы...
— А что скажете вы, Илларион? — с явным интересом, хотя и посмеиваясь как будто, спросил Ручкина Николай Иванович.
И тот, приподняв углом плечи, скаля по обыкновению зубы, отрубил:
— Урал выковал великих революционеров! Которые ставили к стенке Строгановых, Демидовых и иных прочих!
И хотя при этом он даже не смотрел на Володю Гольцова, во взгляде Ларьки светилось откровенное торжество. Не удержавшись, Ларька скосил веселый глаз на Катю Обухову... К крайнему своему удивлению, он уловил в ее лице неприязнь...
— Не понимаю, о каких, собственно, великих революционерах идет речь! — пожал плечами Гольцов.
— Например, о Емельяне Ивановиче Пугачеве! — победно посмеивался Ларька, глядя почему-то на Катю. — Об Иване Никифоровиче Чике-Зарубине! Правой руке Пугачева! К ногам которого падали Строгановы, Демидовы и их лизоблюды! А рабочий народ поднимался!
— Почему вы кричите, Ручкин? — тихо, но сердито спросила Катя. — Вы на нас кричите?
— У меня голос такой, — небрежно пожал плечами Ларька. Теперь он не смотрел на Катю.
— Подумаешь, трибун, — усмехнулся Гольцов.
— Урал дал революции и ее трибунов! — снова загремел Ларька. — Тут работал товарищ Артем! С Урала — товарищ Свердлов!
Но вокруг молчали. А хорошенькая вертлявая хохотушка Тося, подруга Кати Обуховой, прищурилась на Ларьку:
— Воображала!
— Я? — до того удивился Ларька, что даже не улыбнулся.
— Все сворачиваете на политику! На революцию! Будто в этом понимаете...
— Ну как же, он Зимний брал! — подхватил Володя и что-то звонкое сказал по-французски Кате. Она недобро усмехнулась.