Страница 2 из 46
Восемнадцать тридцать пять… Лейтенант раньше обычного прервал занятия. Что-то мешало ему, какое-то видение. Оно настырно преследовало его, разрушая внутреннее равновесие. Лейтенант попытался понять, что бы это могло быть, и в его сознании всплыла постная рожа десятого номера.
— Постовой! — позвал он стоявшего за дверью солдата и велел разыскать сержанта.
— Как там салаги? — спросил он, когда тот вошел, встревоженный неурочным вызовом.
— Пообедали и спят.
— Все спят?
— Чертова Дюжина мается, скулит. И этот… Философ.
— Что Философ?
— В потолок смотрит.
— Этим займусь сам, а ты, когда начнется, не спускай глаз с того.
— В штаны наложит.
— Пусть прихватит запасные… Хотя нет, отставить. Сегодня на огневую не пускать, панику, чего доброго, разведет. До вечера в блиндаже, а потом на Веселую Горку.
— Там же кладбище, одни кресты, — удивился сержант.
— Я и говорю: на кладбище его, на всю ночь, одного. Страху натерпится, потом можно в дело. А чтобы не сбежал, привязать ремнями к кресту.
— Слушаюсь, лейтенант!
— Это потом, а сейчас проследи, чтобы патроны были, каждому — две нормы. Похоже, попотеем.
— Есть, лейтенант!
Часовая стрелка приближалась к семи. Лейтенант перед уходом постоял перед зеркалом. Пора.
Изображение в бинокле помутнело. Было желание протереть линзы, хотя он знал, стекла тут ни при чем. Из глубины оживавшего болота наползал туман. Пока только легкой предбанной влагой (баня впереди!), но горизонт сразу приблизился, сомкнулся с ватным небом. Сплошная матовая стена надвигалась на позиции, пожирая пространство. Что-то рано сегодня.
Опустив бинокль, лейтенант покосился на Философа. Тот, как ему приказано, стоял рядом, метрах в пяти, и безучастно смотрел в пустоту. Не понять, видит ли он что, соображает или так, только пялит глаза. Бревно бревном.
— Спрячь башку, Философ, первую же пулю схлопочешь.
— Пуля — дура, ей все равно, что солдат, что лейтенант.
«Ладно, умник, — подумал лейтенант. — Посмотрим на тебя, когда начнется». Новобранец с постной физиономией начинал не на шутку раздражать. Надо бы подумать, как поставить его на место — если не наказать, то попугать слегка, и он рассчитывал на предстоящую встряску.
Туман дрогнул, скорчился: он уже не стелился ровной сплошной пеленой. Какие-то силы напирали на него с тыла, выталкивая густые клубы паров. Разогревался адский котел, закипал. А вот и они…
В тумане проступили тени. Одна, вторая… С трудом, но можно было различить фигуры людей. Они таились в кустах, за болотными кочками. Никто не знал, как они продвигались, как удавались им, не выходя из укрытий, сокращать расстояние. Казалось, плыло, сжимаясь, само болото. Тени надвигались вместе с туманом, и это неотвратимое сближение вселяло мистический ужас…
— Видишь? — севшим от волнения голосом спросил лейтенант.
— Туманище — обалдеть можно.
— Они, они… Их видишь?
— Что-то копошится. Тут что угодно может померещиться.
— Идиот!
Лейтенант зачехлил бинокль, достал из кобуры пистолет, поправил лежавшие перед ним гранаты. Тени были уже на расстоянии выстрела. Прорисовались каски, изготовленные к стрельбе карабины. Лейтенант попробовал считать, сбился. Испарина выступила у него на лбу. Их было больше, много больше, чем вчера, чем обычно. И всегда так: когда прибывало пополнение, они тоже словно плодились и сразу же шли в бой плотной цепью.
— Огонь! — выдохнул лейтенант и натренированной рукой метнул гранату. Траншея только и ждала, чтобы плюнуть в туман свинцом. После всего ада ожидания солдаты обрадовались возможности что-то делать и беспорядочной стрельбой опустошали магазины и разряжали нервы. Тени тотчас же открыли ответный огонь. Сквозь туман пробивались вспышки выстрелов, разрывы гранат. Стреляли не так уж плохо, пули прошивали воздух так близко, что лучше не высовываться. Слева кто-то вскрикнул — видать, зацепило. Не Философа ли? Лейтенант не поверил своим глазам: Философ не стрелял. Он тупо смотрел перед собой, словно происходящее не имело к нему отношения. Карабин косо лежал на бровке: похоже, к нему не прикасались.
— Огонь, сволочь! Пристрелю!
— Я не умею, лейтенант.
Его слова потонули в грохоте близкого взрыва. Обдало пороховой вонью, посыпалась земля, снова чейто стон.
Позднее лейтенанту доложат: двое убитых, пятеро раненых, один тяжело. Многовато для одного дня, подумает лейтенант и прикинет: до очередного пополнения, а оно ожидается только через месяц: никого не останется.
К счастью, наступила ночь. В темноте не в кого было стрелять, и бой прекратился сам собой.
Лейтенант взялся за Философа.
— Говоришь, не умеешь стрелять?
— Из рогатки только, и то давно это было.
Случай уникальный, лейтенант ни с чем подобным не сталкивался и потому не поверил. Решил, что тот попросту издевается или еще что похуже, и в его уязвленном и оскорбленном мозгу шевельнулся мстительный план.
— Если сейчас из темноты выйдет враг, ты так в будешь ждать, пока тебя прикончат?
— Так никто же не выходит. Может, там никого и нет.
По траншее, задевая их обоих, протащили убитого.
— Он что, сам богу душу отдал? — Лейтенант кивнул вслед уходящим.
Философ смолчал, но в его молчании не чувствовалось отступления.
— Ползать ты умеешь? — продолжал лейтенант. — Кому-то надо идти в разведку. Поползешь ты.
— Куда лезть? — безучастно спросил Философ, будто речь шла о чем-то пустячном, будто его просили о маленьком одолжении.
— Куда же еще, туда! — Лейтенант показал в сторону болота. — К утру доложить, где они, сколько их.
Он ошалел, когда Философ, неуклюже расставляя ноги, полез из траншеи.
— Карабин оставь, дурак, он тебе ни к чему.
Философ послушно передал оружие и исчез в темноте.
К утру он не вернулся. Не было его и через день, через двое суток. Его перестали ждать, а по правде говоря, не ждали с самого начала. Лейтенант ломал комедию с разведкой. Ни в какую разведку здесь не ходили и разведывать было нечего болото гибельное, и начиналось оно сразу же за траншеей, удививительно, как только противник пробирался. Не ждал лейтенант такого фокуса от Философа, думал, сдрейфит тот. Очень уж хотелось ему посмотреть, что случится с физиономией Философа. Ну, а раз так получилось, то туда ему и дорога, не велика потеря. Одним меньше…
Гарнизон таял. В первую ночь, помимо убитых, вычеркнули из списка еще одного. Чертова Дюжина, привязанный к кресту на кладбище, там и остался, удавился ремнями. Из пополнения к четвертому бою уцелели Кучерявый, Рябой Нос, Стеснительный да Охотник.
Он привязался к Охотнику, держал при себе и уже решил, что произведет его в сержанты, если возникнет такая необходимость. Нынешний сержант не заставил долго ждать, только икнул, сглотнув гранатный осколок. Но и его преемник не успел даже лычки нашить.
Последние свои минуты Охотник провел в обществе лейтенанта, и эти минуты, будь он жив, остались бы в его памяти как самые упоительные. Он сполна испытал на себе нерасплесканную командирскую ласку и был даже немного напуган ее неожиданной потопной щедростью. Лейтенант не отходил от него ни на шаг, пускался на откровенные разговоры, согревал взглядом. Началось с того, что он перестал называть его Охотником, поскольку только что произвел в сержанты, и пообещал самолично подправить виски, когда тот будет бриться.
— На войне главное — держать себя в форме, — посвящал он в тайны окопного бытия. — Побеждает тот, кто лучше побрит и чище вымыт. У опрятного солдата боевой дух выше.
Говоря это, лейтенант следил за выражением заросшего лица новоиспеченного сержанта — не слишком ли тот переживает, устыдившись клочков щетины на подбородке и неистребимой грязи под ногтями. Чтобы не нанести ненароком душевной травмы, поспешно добавил: