Фартовые деньги

Тогда Борман не очень навязчиво подсказал Шуре, что надо внезапно и тихо исчезнуть с дачи. Уйти, так сказать, «по-английски», не прощаясь. Залечь где-нибудь подальше от родной области, подлечиться, а он, Борман, аккуратно вычислит всех стукачей и разберется с кем надо. Казан, честно говоря, к этой идее отнесся с настороженностью. Потому что Борману, похоже, очень хотелось порулить конторой. А Шура хорошо знал, что нет такого «вице-», который не хотел бы лишиться этой приставки. Как-никак следил за политикой и Янаева помнил, и Руцкого… Отдашь Борману бразды — и останешься с голым хреном. С другой стороны, торчать на даче, где кто-то против тебя работает, и ждать, пока тебе в супчик стрихнину подсыплют или мину в сливной бачок загрузят, — тоже не сахар. Тем более что этим «кем-то» может запросто оказаться и сам «партайгеноссе». Хотя прямых доказательств против него у Казана не имелось. Конечно, можно было и без доказательств разобраться с Борманом, но в конторе это могло наделать лишнего шума. Борман — не хрен с горы, у него есть корешки, которые сейчас вполне нормально пашут и блюдут верность Шуре, но могут не проявить понимания, ежели Борман, выражаясь по-научному, «подвергнется необоснованным репрессиям».

В общем, Шура решил, что надо поступить именно так, как подсказывал Борман. Только уйти не одному, а с Нинкой. Потому что почти не сомневался, что ежели Борман действительно работает не на Шуру, а на какого-то дядю или на самого себя лично, то в отсутствие Казана запросто сделает из «лохотронщицы» Мату Хари, да так капитально, что Шура сам в это поверит. А если Нинка будет при Казане, то свалить на нее ничего не удастся.

Конечно, умом Казан вполне допускал, что Нинка может быть стукачкой, но сердце подсказывало — лажа все это. В конце концов там, на дороге, она его спасла. Даже если представить себе, что все это нападение было разыграно ради Нинкиного «внедрения» — а на это дело Борман периодически полушутя намекал! — то становится непонятно, на фига ради этого «внедрения» нужно было оставлять в живых Казана? Мура и чушь собачья.

Были у Казана и более сложные сомнения. За эту неделю, пока он подлечивался, Борман мог Нинку, как говорится, «завербовать». Припугнуть, соблазнить, купить, наконец… Чужая душа потемки. Сейчас, после разговора в беседке и постели, сердце и эту версию считало мурой и чушью. Но разум все еще не находил для Нинки абсолютного алиби по этой, так сказать, «статье». Впрочем, тот же самый ум-разум подсказал Казану, что ежели Нинка и впрямь «змея, пригретая на груди», то будет лучше, если он станет держать эту змейку за шейку, под постоянным наблюдением, а не отбросит от себя на пол, где она сможет его за пятку тяпнуть. И если Нинка действительно окажется змеей — это Шура допускал чисто теоретически, — то он лично свернет ей шею, не прибегая ни к каким дружеским услугам.

Свой побег с дачи Казан решил особо не рекламировать. Борман должен был оставаться единственным человеком из всего Шуриного окружения, который посвящался в тайну этой операции. Тем самым, если произойдет утечка, то вина «партайгеноссе» будет бесспорна. Шура хорошо понимал, что малость рискует, но рассчитывал на то, что даже если Борман скурвился, то не захочет подставляться. К тому же участие Бормана предполагалось лишь на первом этапе мероприятия, а дальнейшие перемещения Казан намечал осуществлять по своему собственному плану, о котором уведомлять «партайгеноссе» не собирался.

Итак, все должно было начаться в восемь вечера. То есть всего-навсего через полтора часа. И Казан, в общем и целом, довольно четко подсчитал, сколько времени у него займет визит к Нинке. Разум ему подсказывал, что трахнуть Нинку надо еще до поездки, дабы поставить все точки над «и» и окончательно определиться в отношениях, которые между ними существуют. Это все было по уму, но, как уже говорилось, ум и сердце у Шуры действовали в последнее время весьма несогласованным образом.

Дело в том, что в прежние времена, поимев какую-либо бабу, Казан, даже если она ему «до того» крепко нравилась, тут же резко охладевал к ней. Иногда даже легкое отвращение начинал испытывать от переизбытка удовольствий. Ум все это, конечно, помнил и соответственно прикидывал дальнейшую политику.

Однако в случае с Нинкой все получилось совсем не так. Шура умом понимал, что надо драпать с дачи, а сердце подначивало его плюнуть на все прежние планы и остаться здесь, с этой бабой, на всю ночь. Потому что вопреки прежнему опыту оказалось, что Казан, поимев Нинку, никакого отвращения и охлаждения к ней не испытывает, а, совсем наоборот, ощущает приливы нежности и благоговения к этому отнюдь не ангельскому существу.

Поэтому, пока Нинка ополаскивалась в душе, Шура довольно долго не мог заставить себя одеваться. Соблазн дождаться, пока явится голенькая и чистенькая Нинка, которую можно будет еще разок приласкать — Казан вполне обоснованно считал, что сил у него на это дело хватит! — был чрезвычайно велик. Все эти дрязги, интриги и прочие пошлые дела, типа побега с собственной дачи, казались Шуре до жути несущественными. А вот Нинка прямо-таки распаляла Казану воображение. У него произошел явный сдвиг по фазе, прямо как у Дон Кихота, который видел в деревенской замарахе Альдонсе распрекрасную Дульсинею Тобосскую. Шура, вестимо, Сервантеса прочесть как-то не удосужился и даже телефильма с участием Гундаревой не смотрел. Поэтому научно объяснить свое самочувствие даже сам для себя не мог.

Справиться с этой расслабухой Казан сумел лишь благодаря тому, что подумал, насколько клево будет, если их тут, на даче, все-таки достанут. Причем не когда-нибудь, в отдаленной перспективе, а завтра или уже сегодня. Именно это заставило его собраться с силами и надеть трусы, майку, а затем и джинсы. Как раз к этому моменту Нинка вылезла из-под душа.

— Уже уходишь? — спросила она с явным разочарованием.

— Вместе с тобой, — ответил Шура. — Одевайся по-быстрому!

— А куда пойдем? — Нинка, конечно, помнила разговор в беседке, но полагала, будто их поездка в дальние края состоится еще не скоро. И уж в мыслях не было, что прямо сегодня же…

— Для начала — ко мне, наверх, — сообщил Казан. — А потом поедем. Далеко и надолго…

— Правда? — выпучилась Нинка. — Насовсем?

— Насчет «насовсем» — пока не обещаю. Но поездим немало. Давай чешись побыстрее! Времени не вагон.

Нинка вздохнула и принялась одеваться. Ей тоже хотелось бы еще хоть часок поваляться с Казаном на койке, а желательно — вообще до утра. Не могла она припомнить в своей биографии такого случая, чтоб ее с такой силой тянуло к мужику. Даже к тем, с которыми по месяцу или больше прожила. А чтоб с первого раза и так прилипнуть — близко не было.

Но она понимала — Шурик не шутит. И если сказал: «Торопись!», значит, и впрямь, надо быстрее собираться. Если б ей сейчас Казан объявил, что они прямо отсюда поедут на космодром, сядут в корабль и полетят куда-нибудь в другую галактику на туманность Андромеды — Нинка эту книжку когда-то читала и фильм видела, — то она с превеликим удовольствием за ним последовала бы, что называется, без страха и сомнения. И не от романтического легкомыслия, а потому, что на данный момент совершенно не представляла себя без Шуры. Даже если б Казан ей предложил, не улетая никуда с Земли, просто сесть с ним лет на пятьдесят в одну камеру — сие вполне сравнимо с космическим полетом на дальние расстояния! — Нинка сказала бы «да» и не поморщилась.

Поэтому оделась она достаточно быстро, не тратя излишнего времени на причесывания и подмазывания.

— Халат брать? — спросила она.

— Оставь здесь, — сказал Шура. — У меня все собрано. Идем!

Надо сказать, что, когда они выходили из комнаты, у обоих немного защемило сердце. У Нинки оттого, что она шагала в полную неизвестность, абсолютно не представляя себе, на какую дорожку вступила, а у Казана — наоборот, оттого, что он эту дорожку хорошо знал, а потому догадывался, об какие камешки на ней можно запнуться и какие мосточки на ней могут под ним и Нинкой провалиться. Нинке, конечно, было проще, потому что она ощущала себя за Шурой, как за каменной стеной. А Казан хорошо знал, что ему надо прежде всего на себя надеяться, да еще и за Нинку какую-то ответственность ощущал. Это тоже было совсем новое для Шуры чувство. Не было у него по прошлой жизни случаев, когда бы он за какую-то бабу волновался больше, чем за самого себя. А вот теперь — поди ж ты!