Фартовые деньги

Когда они уже начали с ума сходить от постоянных болезненных укусов и неимоверно зудящей кожи, пошел дождь с ветром, и комары убрались. Но зато стало совсем темно, и разобраться в узлах, тем более с помощью одних лишь зубов, стало совершенно невозможно. И оба они, почти одновременно, поняли, что раньше, чем рассветет, они с узлами не справятся. К тому же стянутые ремнями руки затекли, распухли, и пальцы стали плохо шевелиться.

Холод и дождь немного притушили боль и зуд, сыграв роль своеобразного компресса, но были сами по себе испытанием крутым. Особенно для Шпинделя, у которого Нинка забрала сапоги. Епиха тоже мерз, но у него все-таки ноги были обуты. А бедняга Шпиндель совсем загибался. Он ведь еще и тощий был, во всяком случае, в сравнении с Епихой.

Некоторое время они еще могли переругиваться, обзываться, упрекать друг друга, фантазировать на тему, как они поймают эту чертову Нинку и отомстят, но потом весь этот словесный понос стал заканчиваться. К полуночи сил у обоих хватало только на то, чтоб лежать пластом и глухо стонать. Голоса у обоих сели, во рту пересохло, и их мучила жажда, будто они находились в пустыне, хотя дождь не прекращался и можно было слизывать с травы его пресные капельки. Временами на Епиху и Шпинделя находило какое-то странное состояние, пограничное между сном и явью, когда возникали всякие жуткие видения типа Нинки с розгами, Сухаря с топором в башке, воронки, из которой вылезают ожившие трупы… Иногда мерещилось, будто по траве змеи ползают, — короче, крыша ехала.

В самом начале своего сидения на привязи ребята еще питали какую-то надежду на то, что вдруг появится какой-нибудь рыболов, который знает это место, подобно Епихиному отцу, или кто-то прибежит, услышав крики на болоте. Ведь они, особенно во время порки, орали, не щадя голосовых связок. За два километра услышать можно. Но никто из тех рыбаков, что сидели на Снороти с удочками — дотуда, если по прямой, и полутора километров не было! — не стал интересоваться, что там за вопли. Конечно, кто-то мог подумать, будто пацаны просто дурачатся спьяну, но не все же… Наверняка были и такие, что отчетливо поняли: там кого-то бьют, может быть, даже убивают, но не побежали спасать или хотя бы искать милицию. Тем более что отсюда за этой милицией надо, наверное, не ближе, чем в Лузино, ехать, куда автобус с интервалом в полтора часа ходит. Или дожидаться, пока какая-нибудь милицейская машина случайно проедет мимо остановки. Пока дождешься, все события уже закончатся. Приведешь ментов к остывающим трупам, а менты еще тебя же и заподозрят! Ну а если, как говорится, удастся кого-то спасти — попадешь в свидетели. То есть очень просто можешь встрять между законом и крутыми. И окажешься перед очень непростым выбором: либо сказать правду и получить пулю в родном подъезде, либо соврать и оказаться под статьей за заведомо ложные показания. Кому охота?

Несмотря на юный возраст, и Епиха, и Шпиндель все это очень хорошо понимали. Надеяться можно было только на счастливый случай, но они, эти счастливые случаи, — жуткая редкость.

Несчастные случаи гораздо чаще происходят. Вся история, приключившаяся с ними за прошедший день, — типичный пример того, как счастливый случай перерастает в несчастный.

Тишина казалась гробовой, хотя и ветер шуршал камышом, и дождь шлепал по траве и воде, и сама вода в протоке понемногу журчала. Но все эти природные звуки только подчеркивали позабытость-позаброшенность пацанов. И тоска смертная их медленно добивала. Домой хотелось — ужас как. Даже Епихе, которому его алкаши-родители надоели поверх горла. А уж Шпинделю, у которого родители наверняка сейчас волновались и из угла в угол бегали, не находя себе места, родная квартира вообще вспоминалась как рай земной. И это при том, что они прекрасно помнили насчет крутых, которые могут свести с ними счеты. Как-никак те двое, чьи тела сейчас плавали в старой воронке, погибли не без участия Епихи. Шпиндель, тот больше ментов боялся: ведь Нинка сказала, что бабка, которую он, удирая, толканул, до смерти убилась!

Где-то около двух часов ночи они опять впали в забытье. То самое, со страшными и жуткими видениями. У обоих, похоже, температура поднялась, и даже бред какой-то пошел.

Сколько так продолжалось — они не запомнили. К тому же Епиха очнулся несколько раньше, чем Шпиндель. Ему перед этим привиделось, будто здесь, на этом островке, стоит палатка, которую они ставили с отцом, когда приезжали сюда пять лет назад. И будто его отец тоже здесь — не нынешний, насквозь проспиртованный полуидиот, а вполне нормальный, — сидит у костра и варит уху в старом закопченном котелке.

Конечно, Епиха очень разочаровался, даже простонал с досады, убедившись, что, кроме него самого и жалобно бормочущего и стонущего Шпинделя, никого на этом островке нет. Но при этом он как-то непроизвольно прислушался к уже привычному фону ночных звуков. И неожиданно для себя услышал некий новый, хотя и очень тихий шумок, доносившийся с протоки. Примерно с той стороны, где протока впадала в Снороть.

Сначала Епиха услышал только далекий, негромкий плеск. Будто рыба хвостом шлепнула. Потом какой-то легкий шорох в камышах. Еще спустя несколько минут — опять плеск, но уже намного ближе. Затем некий металлический скрип или скрежет. Снова зашуршали камыши, причем этот шорох сопровождался каким-то глухим бряканьем. Наконец Епиха отчетливо услышал мерные всплески гребков…

Лодка! Сюда лодка плывет! Не иначе, рыбак какой-то решил продраться сюда, к островку, через перегораживающие протоку камыши, чтоб попробовать половить на утренней зорьке.

Разобрать сквозь камыши и ночную тьму, как далеко от островка находится лодка, было невозможно. Наверняка и с лодки трудно было разглядеть, что на острове творится. Естественно, что Епиха в полном объеме испытал то чувство, которое ощущал Робинзон Крузо, когда видел в море паруса корабля, проходившего мимо острова. Неужели не заметит? Остановится где-нибудь на протоке и дальше, к островку, не поплывет.

Епиха хотел было заорать: «Сюда! Помогите!», но из глотки вырвалось только невнятное и негромкое сипение. Тогда Епиха сомкнул рот и издал глухое, утробное мычание — так получилось громче.

Тут же, где-то за камышами, на воде появился свет. Кто-то, находившийся в лодке, метрах в двадцати от Епихи, зажег карманный фонарь. Одновременно чей-то грубовато-старческий, немного надтреснутый голос строго спросил:

— Кому не спится в ночь глухую?

Епиха этот древний прикол знал, но даже улыбнуться не смог. Он только набрал воздух побольше и опять изо всех сил хрипло замычал.

Вновь послышался металлический скрип весел в уключинах, плеск воды, шуршание камыша и его бряканье по дюралевому корпусу лодки-«казанки». И свет фонарика повернулся в сторону островка. Епиха, не будучи в состоянии помахать руками, сумел перекатиться на спину и, скрипя зубами от боли в напоротом месте, задрал вверх ноги, спутанные штанами… Луч фонаря словно бы зацепился за них и несколько минут освещал. Затем он погас, и снова заскрипели весла. Еще несколько минут, и через камыши, окаймлявшие островок, с шуршанием и бряканьем просунулся нос лодки, на корме которой располагался мотор «Вихрь». В лодке стоял человек, держащий в руках дюралевое весло, при помощи которого он проталкивал лодку вперед. На ногах у этого гражданина были высоченные болотные сапоги, поэтому он без опаски спрыгнул за борт, вытянул нос «казанки» на берег и осветил фонарем пацанов.

— Загораем? — спросил обладатель болотных сапог. — Не холодно?

В отсветах фонаря стало видно его морщинистое, украшенное седой бородкой лицо.

— Дедушка! — простонал Епиха. — Отвяжите нас ради Бога!

Шпиндель тоже пришел в себя и пискнул:

— Загибаемся мы… — И закашлялся.

— Ладно, — согласился старик и полез в карман. Щелк! — и в руках у него откуда-то появился острый ножик. Чик! Чик! — дед вроде бы совсем легонько полоснул ножом по ремням, стягивавшим руки ребят, — и наступила долгожданная свобода. Епиха с трудом поднялся на ноги, охая, подтянул штаны. Шпиндель тоже встал, но тут же едва не свалился. Но старичок его успел поддержать.