Страница 3 из 17
— Можно уже договариваться с раввином? Ставить хупу[2]? Приглашать гостей? — язвила Роха, осыпая своего писаного красавца вопросами и перекрывая ему путь к почётному отступлению.
— Ну о чём ты, мама…
И весь ответ.
— Что, на этой толстушке Хенке Дудак свет клином сошёлся? Может, за ней в местечке очередь выстроилась и ты боишься, что окажешься крайним?
— Хм…
— Что хмыкаешь?! Я с тобой говорю серьёзно, а ты только хмы да хмы. У тебя что, язык в задницу утянуло?
— Утянуло, — дерзко ответил Шлеймеле, повернулся и отправился к своему работодателю — знаменитому портному Абраму Кисину — отрабатывать жалованье.
А Роха долго не могла прийти в себя от неслыханной дерзости и своеволия сына. У неё из головы никак не выходила эта пигалица, эта коротконожка, эта вертихвостка Хенка Дудак. Где были его глаза, когда из всех дочерей Шимона Дудака, второго сапожника в местечке — вечного конкурента Довида Кановича, — он выбрал именно её? Мог же годик-два повременить, пока подрастёт её сестра — красавица Фейгеле. У Фейгеле уже сейчас, в шестнадцать лет, есть то, что у понаторевших в брачных союзах сводниц называется «иди сюда». А что у Хенки? И потом, кто на базаре отоваривается у первого же воза? Умные люди сначала все возы обойдут, всё осмотрят, перещупают, приценятся, а потом уж, хорошенько почесав в затылке, полезут в карман за кошельком.
— Не горюй, Роха! Жизнь всё расставит по местам и без нашего вмешательства. Выслеживай не выслеживай — того, чему суждено случиться, не миновать, — гнул своё незлобивый Довид. — Разве наши, Роха, родители поступали иначе?
— Уж если ты такой умный, может, подскажешь мне, где наши молодожёны будут жить? — пошла с козырного туза Роха. — Нас семеро в двух комнатах, у Дудака шестеро детей: четыре невесты и два жениха — Шмуле и Мотл. Допустим, Шлеймке и Хенка сыграют свадьбу. Где мы их, Довид, положим? На чердаке? В сенях с мышами? Может, уступим им свою постель, а сами будем ночами напролёт разгуливать в обнимку под звёздами?
— Не беда. Если они действительно любят друг друга, поживут какое-то время врозь: он — у нас, на Рыбацкой, она — у толстяка Шимона, на Ковенской. Шлеймке отделится от Абрама Кисина и станет самостоятельным мастером, снимет где-нибудь квартирку…
Бабушка Роха не дала мужу договорить.
— Врозь?! Не пора ли тебе, Довид, отдать свои мозги в починку? Интересно, как же они, живя врозь, исполнят завет Господа Бога плодиться и размножаться?
— Не волнуйся! — отрубил Довид. — Исполнят, исполнят.
Бабушка Роха ещё надеялась, что Шлеймеле передумает. Поухаживает за ней, нацелуется и бросит. Но он не передумал.
Когда мой отец впервые отважился привести мою испуганную маму на Рыбацкую улицу, чтобы познакомить с будущими свёкром и свекровью, бабушка Роха осмотрела её с головы до пят, как опытная покупательница тёлку, привезённую на продажу в местечко или в уездный город из глухой деревни, и хмуро пробормотала:
— А ты, деточка, смотришься лучше, чем я думала. Не красавица, но и не уродина.
Хенка покраснела и опустила голову.
— Как я понимаю, вы оба уже всё решили… — сказала будущая свекровь не с дружелюбной укоризной, а со скрытой угрозой. — Я хотела сказать: вы уже решили за всех нас, будете вместе жить без всякого, как водится у порядочных людей, родительского благословения. Сказали сами себе: «Мазл тов!»[3], обменялись кольцами, налили по бокалу вина, прокричали: «Лехаим!»[4] — и в постель!
Довид безмолвно стоял в сторонке, держа в руке неразлучное шило, как будто с минуты на минуту собирался проткнуть им свою долголетнюю спутницу.
— Да, — твёрдо сказал жених. — Давно миновали те времена, когда в таких делах верховодили родители — брали своих детей, как скотину, за рога и спаривали их.
— Хорошие были времена, — неожиданно пропела бабушка Роха. — Правда, Довид?
— Хороших времён, сколько я помню, Роха, никогда не бывало, — уклонился от ответа её осторожный муж и шилом поскрёб щетину на небритой щеке. — Но во все нехорошие времена нет-нет да и попадаются отдельные приличные люди.
— Хенка хорошая, — подхватил его мысль йонавский царь Соломон, никогда не отличавшийся особой смелостью. — Она хорошая, — повторил он. — Можете быть уверены.
Похвалы и заверения сына не убедили мою неприступную бабушку. Петух на то и петух, чтобы заливаться песнями во дворе перед курочками-дурочками. Она требовала от своего отпрыска других, более веских доказательств.
— Между прочим, что ты, деточка, умеешь делать, кроме того как покорять сердца парней? — с полицейской строгостью продолжала она свой допрос, не обращая внимания на странные подмигивания и несуразные ужимки Довида — мол, хватит, Роха, терзать человека. Деда так и подмывало напомнить, что и она если что-то до хупы и умела делать, так это только картошку в мундире варить и Богу молиться.
— Я умею любить, — ответила мама, обескуражив не только неуступчивую Роху, но и своего жениха. — Когда любишь, можно всему научиться.
— Умеешь любить? А варить, стирать, гладить, мыть полы, убирать ты умеешь? — бабушка Роха захлебнулась собственными перечислениями и внезапно осипла.
— Всё, что я делаю, я делаю с любовью, — сказала Хенка с простодушным достоинством, посмотрела в упор на стариков, застывших в каменных позах, и выпалила: — Я и вас обоих буду любить.
Довид обомлел и чуть не проколол шилом свою впалую щеку, а бабушка начала громко сморкаться, но почему-то принялась утирать не нос, а глаза.
— Поживём — увидим, — промямлила она. — Если живы будем.
2
Роха уговаривала сына, чтобы тот повременил со свадьбой. Для новобрачных, дескать, у них в доме нет ни одного свободного места. Все кровати заняты, за изъеденными древоточцем стенами извне слышны не только гудки паровоза и громыхание пролетающего через Йонаву поезда, но и каждый пук и храп. Как же он, Шлеймеле, в такой тесноте будет выполнять свои супружеские обязанности? Пусть, считала бабушка, он потерпит немножко, встанет на ноги, обзаведётся заказчиками, начнёт больше зарабатывать и присмотрит за небольшую плату угол — то ли у этого индюка — домовладельца Эфраима Каплера, которому Довид, продли Господь его годы, всю жизнь чинит ботинки и штиблеты, то ли у другого богача — коннозаводчика Клеймана, сдающего в аренду квартиры. А пока им с Хенкой надо пожить врозь.
— Врозь?! — выпучил глаза жених.
— Если Хенка тебя действительно любит, а я по её глазкам вижу, что любит, она, по-моему, не станет против этого возражать. Никуда твоя сдобная булочка не денется — подождёт. Ничего с ней не случится. Таких парней, как ты, не бросают и на других не меняют, — подольстилась к сыну Роха.
— А ставить, хупу и приглашать рабби Элиэзера никто пока и не собирается. Мы поженимся, как только я вернусь после армейской службы.
— А что, разве литовцы в свою армию женатых не берут? Их оставляют, чтобы истосковавшиеся жёны к другим за запретными ласками не бегали?
— Берут и женатых.
— И зачем им солдаты-портные да к тому же евреи? Ведь штыком штаны не латают.
Шлеймеле рассмеялся.
Неуступчивая Роха, может быть, скрепя сердце, и благословила бы их союз, ведь сумасбродная Хенка способна на всё — сбежит с ним из Йонавы куда глаза глядят или забеременеет до свадьбы. Чтобы не лишиться Шлеймеле, Роха пошла бы на уступки, согласилась бы даже потесниться в доме. С помощью Мотла и Айзика можно было бы перетащить в сени древнюю — чуть ли не времён египетской неволи — вросшую в землю двуспальную кровать, которая если теперь и годилась для чего-нибудь, то разве что для куриного насеста. А с другой стороны, может, не спешить, выждать, авось, армия разлучит Шлеймеле с Хенкой. Два года службы не шутка. На сдобную булочку могут позариться другие. Может, эта коза не дотерпит до его возвращения и вскружит кому-нибудь голову.