История Одного Чаепития

Тарасов Геннадий Владимирович

Тарасов Геннадий Владимирович

История Одного Чаепития

13

ИСТОРИЯ ОДНОГО ЧАЕПИТИЯ

В одной квартире, в обычной однокомнатной квартире на втором этаже старого кирпичного дома, в буфете, за мешком чернослива проживал гном средних лет и благообразной наружности по имени Бульон. Звали мы его также Булль или Булька, но за глаза звали, между собой, так как он, будучи в этих вопросах чрезвычайно щепетильным, панибратства и нарушения субординации не допускал. Жил он, как уже говорилось, за мешком с черносливом, поскольку просто обожал запах сушеных слив.

Но, конечно, больше всего на свете он любил пить чай.

"Чай! - скажете. - Эка невидаль! Кто же его не любит?"

Скажете так, и будете правы.

Однако для гномов чаевничать ну никак не характерно. Эль, пиво там - с восторгом и весельем, но вот чай - нет, разве что на больничной койке. Таков обычай и таковы предпочтения ВСЕХ гномов, в особенности же тех, кого Булль числил своими земляками.

Наш Булль, насколько он сам это помнил, был выходцем из девственных буковых лесов Южной Швапсонии. Историю своего появления на свет он обычно представлял следующим образом. В одну волшебную ночь, которая случается раз в году, когда колесо небесной повозки забирается на самую макушку лета, на землю, на травы и листья растений падает молочная роса из небесного молока. В полуночный час лунный луч преломляется в капле росы, что вскипает на лепестках огненного цветка папоротника, зацветающего только раз в своей жизни в эту ночь. Едва лишь это происходит, едва лишь капле удается поймать в себя лунный луч, она срывается вниз и, ударяясь о землю, рассыпается в хрустальном звоне. И тогда из смеси лунного света, хрустального звона и росного молока в подлунном мире появляется еще один гном. Обычный, между прочим, для гномов способ. Наш Булль именно им и воспользовался в свое время. Давно это было, очень давно, когда точно - он и сам не помнит. Тем более, что у гномов своя хитрая система счета, которую Булль позабыл, как только перестал ей пользоваться, перейдя на человеческую. Да и в счете, по правде говоря, никогда он не был силен.

Долгое время жил он на приволье, среди трав, бабочек и других гномов, и до сих пор жил бы так, но как-то незаметно наступило иное время, все изменилось вокруг. И толпы понаехавших невесть откуда туристов затоптали родные швапсонские леса.

Туристские тропы прошли по святым для каждого гнома местам, по привольным лугам и заповедным полянам, и все вокруг, даже сам воздух, пропиталось их неистребимым духом. Когда нежную прелесть закатного неба перечеркивает дым костра - нет, этого не может вынести сердце ни одного благородного гнома.

И гномы покинули свои родные места. Куда они ушли? Да кто же их знает! Кто куда, как оно и бывает в подобных случаях. Теперь об этом можно лишь гадать, можно вздыхать, а можно сожалеть молча - но факт остается фактом: редок стал гном на нашей планете.

Что до Буля, так у него, конечно, своя, совершенно особенная история.

Но обо всем по порядку.

Булль был восторженным и мечтательным малым. Больше всего на свете он любил посидеть у пруда и, глядя в глаза своему отражению, помолчать. Иногда прямо сквозь его отражение на поверхность всплывали лягушки, тогда он снимал свой колпак и приветливо махал им. Лягушки же рады радешеньки были поквакать с ним о том, о сем, поэтому беседы их бывали продолжительными, до темноты и звездной сыпи на загустевшей воде. А потом, глядя, как на небо выкатывалась, блестя серебряным доспехом, Луна, Булль забывал о лягушках и, не замечая их ворчливого кваканья, предавался мечтаниям. Мечтал он так, ни о чем конкретном, именно поэтому мечты его были прекрасны и упоительны.

Просыпаясь поутру, обычно ближе к полудню, гном окунал кончики пальцев в каплю росы, что по обыкновению ждала его пробуждения в развилке цветочного стебля, протирал росой глаза, брал в руки специальную лопатку и отправлялся в лес копать корешки. Все гномы занимаются этим делом ежедневно. Потому что не могут иначе. Потому что копают они тайные и очень редкие корешки, те, которые единственно и могут поддерживать их жизнь. Ведь гномы не обычный лесной народец, а особенный народ, и, честное слово, быть гномом совсем не просто.

Собранные корешки гномы тщательно мыли и затем в течение одного дня сушили их на солнце. Вечером же, когда солнце, перевернувшись через голову, начинало стремительно склоняться к ночлегу, они варили из корешков крепкий и густой, почти черный, как смола, настой, и пили его, зажмурив глазки. А когда их глазки вновь раскрывались, они видели мир совсем другим. Они видели его веселым и таинственным, а тела их наливались упругой силой, что давало им возможность вновь всю ночь напролет смотреть на луну и вздыхать от избытка чувств.

Вот так-то, так они и жили.

И тут туристы. Такая напасть!

Надо сказать, что Булль не был излишне общительным гномом, скорей наоборот. Он был мечтателем, а мечты, как известно, располагают к уединению. Поэтому иногда он мог целыми днями не видеться с другими гномами, и они давно уже привыкли к этой его странности. Вот почему когда гномы снялись со своих старых обжитых мест и тронулись в путь в поисках покоя, чистоты и уединения, никто сразу и не вспомнил про Булля. Хотя, его, конечно, предупреждали, говорили, чтобы был готов, чтобы никуда не пропадал, но он опять забыл обо всем и не заметил, как остался один одинешенек из всего народа на много миль кругом.

Лишь через две недели его непрерывного одиночества в момент его сидения на берегу пруда, когда он вот-вот, казалось, готов был уловить в глазах своего отражения то, что давно хотел у него узнать, на кривой сук почерневшей от старости ветлы рядом с ним уселась сорока. Хвост птицы был подозрительно опущен - верный признак того, что на хвосте она принесла новость. Не глядя на гнома, чтобы не дай Бог не подумал, что сплетничает, сорока повела разговор как бы сама с собой.

- Интересно, - проскрипела она протяжно, - а этот, пришибленный, почему не ушел вместе со всеми? Что он тут один делать собирается? Впрочем, толку от него все равно никакого и раньше не было, и дальше не предвидится. Значит, судя по всему, просто бросили. И то правда, что с таким возится? Идти-то, поди, далеко, никто не знает сколько, так зачем же еще эта обуза? За ним же глаз да глаз нужен, не ровен час, зазевается и упадет в овраг. Ох-хо-хо, и там пропадать, и здесь пропадать - все одно пропадать. А где пропадать - разницы никакой.

И вдруг, наклонив голову к самому уху Булля, прострекотала, как пулемет:

- Беги, поспешай, дуралей, догоняй своих! Может, еще настигнешь!

И махнула своим черно-белым крылом, указываю сторону, в которую следовало бежать Буллю. А после, продолжая игру, подытожила:

- Хотя, чего там суетиться. Никого ему, квелому, ни в жизнь не догнать!

Сорока еще потрещала пустое, почистила клюв о ветку, утерлась крылом и унеслась прочь, только ее и видели.

А Булль остался.

Он почти ничего не понял из речи сороки, тем более что поначалу и не слушал ее вовсе, все пытаясь уловить ускользающий смысл в глазах отражения на воде. Но конец птичьей тирады все же пробился до его сознания, и осознанная истина, что он остался один, СОВСЕМ ОДИН, ошарашила его. Поэтому он вскочил и побежал. И не в направлении, указанном ему сорокой.

Он бежал, ломился напрямик через подлесок, совершенно не владея собой. Мир наполнился треском ломаемых веток, а земля оказалось испещренной множеством разломов и трещин, в которые он должен был не попасть. И забота о том, что ему, во что бы то ни стало, нужно удержаться на ногах отодвигала в сторону и словно затушевывала ужас осознанного им одиночества. Он тогда впервые подумал, что одиночество хорошо, когда кто-то есть рядом, кто всегда может твое одиночество разрушить, а такое, полное одиночество просто страшно, и он его не хочет.