Страница 99 из 108
10 октября — преподобного Савватия Соловецкого (1436).
Окончание пчелиной девятины.
*
11 октября 2003 года — 500 лет водке.
Так считают господа поляки. Будто бы в 1503 г. ее изобрели монахи как антисептическое средство.
11 октября 1830 года, Болдино. Пушкин не может выехать в Москву: имение осадила холера. Пишет письмо Гончаровой: «…Передо мной географическая карта –как выбираться в Москву? проще через Кяхту (Забайкалье, граница с Монголией. — А.Б.), нежели напрямую».
12 октября –день открытия Америки
1492 г. Колумб достиг острова Сан-Сальвадор. Новый Свет открыт.
Бабье лето в Москве, если очередные природные катаклизмы не помешают ему состояться во всей красе, в самом деле производит впечатление некоего чуда — праздного, совершенного низачем и нипочему. Весь город как будто затаился, замыслил отдохнуть или хотя бы вздохнуть свободно, загадал это простое желание и Господь на небесах, особо не раздумывая, это желание выполнил.
Богородица, разумеется, она — кому как не ей выполнять такие желания в день своего рождения?
Что-то необыкновенное происходит в эти дни с московским временем. В сентябре время (наше восприятие его) меняется — не по астрономическому принципу, не по закону природы, слагающему или вычитающему количество света и тепла, но по желанию самой Москвы. Она поднимает себя над календарем в то большее помещение, которое невозможно увидеть или рассчитать, но только пребывать в нем; в этом помещении связаны в одно целое астрономия, законы природы и указания истории.
Экспедиция достигает своего Нового Света — синхронно с Колумбом. Это не метафора, а утверждение более или менее основательное. Колумб отправился на поиски земного рая, намереваясь достичь его в тот год, 7000-й от основания мира (1492 от Рождества Христова), когда, согласно древним расчетам, прежнее время должно было исчерпать себя. Такова была метафизическая цель его экспедиции (по крайней мере, такая цель была заявлена как аргумент в пользу отправки оной экспедиции).
И эта цель была достигнута: Новый Свет отворился Колумбу и далее Европе.
Одновременно с этим Москва отправилась в самостоятельное плавание по волнам времени: Константинополь согласно тем расчетам свое земное время остановил — таково было очередное начало Москвы.
Не последнее: уже было сказано, что существование Москвы во времени есть перманентный пульс.
И вот уже в новую эпоху совершается этот сентябрьский пульс Москвы. В 1812 году она исчезает и является вновь.
Толстой становится ее Колумбом. Ему принадлежит открытие Москвы. Это существенно в том смысле, что Новое время во многих его проявлениях было для Москвы отложено. 1812 год был отчасти событием окончательного прихода Нового времени в Москву. Это и фиксирует, об этом составляет свой новейший миф Толстой.
Вслед за ним Москва готова перейти в большее время; теперь она очерчивает (праздничной сферой) все пространство календаря.
Начало новой эпохи отмечено книгой московского Колумба (Толстого) о совершенном устройстве времени.
Москва так захвачена чтением этой книги, что принимает ее за роман «Война и мир» и готова признать автора за литературного пророка. Сам он претендует на большее.
Толстовское преображение Москвы можно принять за продолжение «умных» праздников августа, призванных примирить северянина с неизбежным: с убыванием света, игрой в смерть, осень и зиму.
Но все же этого мало: в сентябре Москва совершает действие более чем ученическое. Она совершает «евангельский» подвиг, погибая при Бородине и воскресая в огне 1812-го года (как появляется до этого в сентябре 1380 года), позволяющий ей встать вровень с Царьградом и самой командовать временем.
Что ей теперь зима? Белая шуба поверх горящей сентябрьской сферы. На сентябрьском пиру Москва проглотила ком (год) времени. Теперь не она во времени, но время в Москве.
Чертеж и зарисовки
Два круга
— Геометрия «Годунова» — Роман-календарь (от конца к началу) —
Геометрия «Годунова»
Два круга начертились: год Пушкина и год Толстого.
Различие двух рисунков, двух пространств — толстовского романа и пушкинской драмы — в том, что Толстой, образно говоря, пишет Москву изнутри, оформляя в первую очередь ее душевный и духовный интерьер; Пушкин же наблюдает ее извне, чертит круг, огибая по контуру ее округлую «планету».
Еще отличие: Пушкин на своей космической скорости совершает один виток вокруг Москвы. Один год, 1825-й, посвящен у него околомосковскому путешествию. Более он не повторяет такого опыта. Толстой, напротив, постоянно окружает себя Москвой, лепит вокруг себя одну за другой семилетние «китайские» сферы, до тех пор, пока его не закрывает с головой московский кокон, совершенная фигура времени и сознания. В ней он поселяется навечно, внутри этого кокона принимается вести свою круглогодичную службу.
Но есть и несомненное сходство: обе композиции по одному способу своего «производства» цикличны. Оба произведения обнаруживают скрытое пространство: помещение времени.
Еще одно занятное сходство: оба сочинения рассказывают о завоевании Москвы — кем? В одном случае бастардом, в другом самозванцем. Бастард и самозванец движутся к центру волшебной русской сферы; оба побеждают. Прежде этого побеждают, берут Москву сами сочинители. Как побеждают? Во времени: они помещают ее каждый в свое время, каждый в свой год.
*
Пушкинский очерк праздничного года замечателен своей скоростью, тем, как он включает свет в голове читателя: раз — и всю Москву видно. Сию секунду, сейчас видно. Через прозрачный, все-пространственный его язык.
В этом состояло поэтическое задание Пушкина: связать язык с пространством.
Для него это было, помимо литературной, жизненной необходимостью: Пушкин так был стиснут, сжат в своем теснейшем Пскове, что прежде всего ему нужно просто вдохнуть воздуха, раздвинуть (в помещении сочинения, в воображаемой Москве) те ледяные пределы, что окружали поэтп наяву и уже готовы были погубить.
Зимой на рубеже 1824 и 1825 годов Александр Сергеевич готов к самоубийству. Таково его «дно» года.
С этого начинается его спасительный московский цикл.
Ему помог Пущин звуком своего колокольца, на который как будто отозвались приподнявшиеся небеса, но более того тем, что привез Шекспира и Карамзина. Последний сообщил Пушкину достаточно определенно, что прежде русского пространства нужно растить русское время.
Пушкин посвящает свое сочинение Карамзину. Карамзин умер в мае следующего, 1826 года; тогда и было написано посвящение. В тот момент поэту было уже окончательно ясно — видно — что за путешествие он совершил.
Пушкин проделал круг в истории, увидел другое время, различил настоящую Москву.
Замечательно — как одинаково, в одной и той же обстановке возникают замыслы поэта и его героя. Замысел драмы у Пушкина, так же, как замысел переворота в голове самозванца, являются обоим после общения с историками. Тому и другому путь указывает историк: Пушкину — Карамзин, Отрепьеву — Пимен.
После этого автор и герой шагают во время.
Синхронность их движения прямо обозначена в тексте, причем автор, нимало сумняшеся, как будто самого себя помещает в текст. Пушкин (Гаврила, пращур поэта) все время рядом с Отрепьевым.
Этот «другой» Пушкин заявляет о Димитрии, пускает о нем слухи, говорит о нем с Лобного места. Этот Пушкин, герой пьесы сочиняет легенду о новом царе по ходу пьесы. Все, кто есть на сцене, понемногу, вольно или невольно, начинают верить в эту легенду. Действие пьесы нарастает и насыщается драмой по мере того, что Москва все более начинает верить в пушкинскую легенду.