Страница 94 из 108
Наверное, с некоторыми оговорками этот праздник, столь изменившийся (спрятавшийся) с началом петровского века, можно считать прадедушкой нынешнего Дня города. Полная, однако, противоположность двух этих дней заключается в том, что нынешний сочинен властями и остается пока начинанием казенным.
Тогда этот новый пусть будет (когда еще будет?) праздничный день, а тот пусть остается праздным.
Самым замысловатым образом праздный день в начале XVIII века отмечала в Москве компания просинитов, записных фрондеров, классических московских чудаков, шутовских поклонников языческого персонажа Сина, олицетворяющего собой всякую природную (здесь –огородную) мудрость. Огородную потому, что вся Москва, по мнению просинитов, была сад и огород, поспевающий осенью точно к празднику. К тому же свидетельства об их сентябрьском отмечании дошли до нас в пестрых и нелепых картинках из «Огородной книги» — рукописного сборника, составленного в те годы. Автором документа назван отец Евлогий, по всей вероятности, коллективная фигура, выставленная в противовес спутнику Петра, всепьянейшему князь-папе Никите Зотову.
Сей коллективный Евлогий в твердокаменных выражениях пишет о праздном дне следующее.
Главные действующие лица, граждане-дворяне Яхонтов, Свиньин, Герасим Домашнев и с ними неперечисленные, собирались обыкновенно в Кремле, где, отстояв службу в Ризоположенской церкви, что у подножия Успенского собора, перемещались в дом некоего хозяина, стоящий здесь же, в нагромождениях деревянной застройки на южном склоне Боровицкого холма. Вид на реку открывался бесподобный. После необходимого по случаю застолья собравшиеся принимались составлять живые картины, одновременно неподвижные и курьезные, наподобие парфенонова портика или лубка «Как мыши кота хоронили». Разговоры при этом велись подчеркнуто бессмысленные. Центральной считалась триада: пир, пар (обязательной была баня) и парикмахерский апофеоз, после чего наступала кульминация. Обритые наголо просиниты натирались мелом, и затем свои оголенные лица и «беломраморные» тела выставляли на шаткий деревянный балкон, на показ заросшему муравой двору.
Однажды вошедшие во вкус празднователи отправились за город, где адресовали представление Вавилонову ручью, что впадал в Москву неподалеку от Крымского брода. Но и там не нашлось довольно зрителей, кроме отряда гусей, белевших не менее самих просинитов. Зрелище имело успех, гуси гоготали.
Тут важно помнить, что в годы петровских новаций переодевание было дважды драмой, поскольку сопровождалось еще и брадобритием, ужаснейшим из всех обрядов. Если перемену одежды (пойманных в старом платье ставили на колени и обрезали полы по земле), скрепя сердце, принимали, то повальное оголение лиц было сущей катастрофой. Доходило до того, что в гроб ложились с отрезанной бородой, чтобы было чем прикрыться на Страшном суде. Просиниты, или кремлевские постановщики (сами себя поставили статуями) не могли обойти брадобритие в своих картинах — фантазии на эту тему были многозначительны.
Вот сидящий под карнизом флигеля, завернутый в простыню истукан возложил себе на голову «гнездо с птицею», другой держит на голой макушке вазу, из коей во все стороны — взамен утраченных косм и прядей — лезут колючие листья и цветы. Цветы означают роение мыслей, питающихся одновременно от истукановой головы, и через босые его ноги прямо от первородной земли. Аллегория означала неостановимый ток светлых сил, проникающих многоединую природу, где московские люди остаются наилучшими этих токов и сил проводниками.
Сентябрьское застолье шутников также было всеприродно, тотально. Взять одно слово сплошни — что такое это блюдо? кажется, в самом деле им потчуют каменных циклопов. Пироги гнедой масти, окрошка, в которую летел весь без разбору огород, печеная и заливная рыба, холодцы, свежесобранное и мелконакрошенное зеленое воинство — здесь главной задачей было, наверное, все попробовать, отведать, и того уже хватало, чтобы празднователь совершенно обездвижел.
Среди сияющих мелом кремлевских живых статуй поднимался белейший «каменный гость», Иван Великий, который, однако, не собирался тащить никого ни в какую преисподню. Никакого ни в чем принуждения. Праздность была единственной формулой свободы, свободы пребывания в каменном лоне ежедневной скуки, огородном равновесии, равноотстраненности, неприкосновенности.
*
Так праздновал сам себя московский рай, огороженный красным кремлевским забором. Откуда у его беломраморных обитателей такая уверенность в близости неба? Предыдущей вершиной календаря был июль (см. выше, главу тринадцатую, О Кремле и колокольне); с плато июля московская возвышенная плоскость склоняется — обрывается — в август, откуда по ступенькам Спасов, через Бородинский подвиг, через преображение войной и чудо жертвы Москва новым усилием всходила к небесам.
В середине-сердцевине сентября Москва вновь поднимается к небу. Теперь это не природное, как летом, но духовное достижение, следствие сентябрьского подвига Москвы. Это бабье, человечье лето. Плод его сладок и вместе горек, ибо напоминает об утрате московского мужа (сына, внука). Так горек дым горящих листьев, коих оседающие кучи собраны там и сям по садам и паркам Москвы. Человек Москва не то что спрятан: он растворен в столице.
О рождестве и тайне
21 сентября — Рождество Богородицы
Это центральный (согласно московской геометрии, срединный) день, помещаемый в глубине месяца, под скорлупой сентябрьского «ореха».
Тут можно вспомнить прятки праздника Введения Богородицы (см. главу третью, Пророки, и четвертую, Никольщина, об Анне темной, ночи зачатия Богородицы, 22 декабря, темнейшей из всех в году). Эти праздники для Москвы суть совершенная тайна и собственность. Она прячет время во чреве по образу и подобию Богородицы; Москва перманентно беременна временем.
Сегодня, 21 сентября, тот день, когда она являет миру свое сокровище. Сегодня родится Богородица. До 21 сентября Москва по частям, теперь же, словно извлеченная со дна времени пригоршней Божьей Матери, она собирается и возвышается. Спасается; ее спасает Богородица.
Московиты всякое свое действие соотносили с небесной заступницей; самый пожар Москвы Толстой, первый из всех московит, готов истолковать как знак спасения, неявную помощь Богородицы.
Неудивительно, что дату основания своего мира (не государства!) русские связывали с Рождеством Богородицы.
*
21 сентября 862 года. Считается, что этот день стал началом Руси. Что конкретно в тот день произошло, не очень ясно, версии историков разнятся: от основания Рюриком крепости на Волхове (которой?) до заключения судьбоносного договора со словенами.
Во всяком случае, именно эта дата поставлена на памятнике 1000-летию России в Новгороде.
Любая дата, взятая из IX века, неизбежно будет в той или иной степени условна, — почему не взять эту? Тем более что наш подход к календарю всегда был отмечен творчеством. Мы постоянно перемонтируем историю; иногда это имеет возвышенный смысл, большей частью сказываются соображения политические. В данном случае, в сличении, сложении дня рождения русского мира с днем рождения Богородицы, — пусть и задним числом, хоть тысячу лет спустя, — совершалось художество не только политическое, сколько время устроительное.
Здесь, в этой точке родится русское время — вместе с Богородицей: нет и ничего не может быть до Богородицы.
Той же примерно логикой руководствуется Толстой, связывая жертву и последующее возрождение Москвы с праздником Рождества Богородицы.
*
На ту же тему: 1380-й год, победа войск Дмитрия Донского на Куликовом поле. В этот же день.