Страница 23 из 108
Далее фантазии. Девица, возвышаясь над окрестностями, плакала в голос, пальмы одевались понемногу инеем, а заполонившая двор толпа зевак хохотала и крестилась одновременно. Хочется думать, что праздник все же вышел славный, без потерь и жертв, если не считать погибшую инозелень.
Но интересно продолжение, и его особо отмечает в своих записках Пономарев. Обсмеявшая чудака Кондакова и его дочку Москва затем на протяжении многих лет относилась к ним со странным пиететом. Несмотря на то что мнимая Мария не осталась в храме, и в дальнейшем решительно уклонилась от образца, разродившись в законном браке несметной толпой детей, она осталась в глазах соседей существом таинственно отдельным, по-своему возвышенным.
Так — счастливо — был завершен анекдот о праздном представлении 21 ноября 1750 года, связанный с исчезнувшим храмом, да и как связанный? косвенно, каким-то отражением, бликом. Но это только оттеняет нестойкость и сложность предмета, видение Введения как жеста прикосновения к чему-то безусловно существенному, неподвластному времени, и вместе с тем обыкновеннейшему, ежесекундно происходящему.
*
Второй Введенский храм в центре Москвы сохранился. Странный, разновозрастный: пристройки и надстройки вокруг некоего исходного ядра представляют собой в самом деле как будто храм во храме. Он стоит в двух шагах от центра, у Покровки, — но словно и нет его: он задвинут в угол в одном из малых переулков.
Храм был построен в Барашах (слободе царских шатерников, барашей); церковь Введения под сосенками, в переулке Подсосенском, построена между 1688 и 1701 годами (колокольня XVIII века); обновлена в 1869 году, закрыта в 1932, обезображена заводской перестройкой, но к 1990 году восстановлена в правах и приблизительно прежнем виде.
Однажды, прочитав историю о Введенском представлении купца Кондакова, в самый праздник Введения я решил пойти в этот Введенский, подсосенский храм. И, разумеется, опоздал. Служба в нем прошла в час дня, мне же достались в шесть часов вечера закрытые ворота, прыгающий свет фонаря над вывеской и осклизлые сбоку ступеньки. Декабрь. На ступеньках маялась пожилая женщина, которая, как и я, опоздала, и теперь обходила храм со всех сторон, стремясь найти в сокровенной сфере хоть щелочку. Куды! Все было запечатано и заснежено и облито сверху теменью. Женщину я наверняка напугал. Неудивительно — несмотря на то, что это самый центр Москвы, от Китай-города десять минут пешком и далее шаг в переулок, место производит впечатление пустынной и заброшенной окраины. Москва по-прежнему не видит этот праздник, словно он в самом деле слишком для нее сложен.
В другой раз, уже без всякого плана, я шел в центр от Курской, от Садового кольца и вдруг вышел к той же церкви. Ворота были открыты, я вошел во двор. Малый боковой придел к большой красной (неоштукатуренной) церкви один был выбелен. Он помещался точно подмышкой у большого красного храма.
Я обошел эту обнявшуюся пару; повсюду были следы стройки, не городской, но какой-то сельской, где в одном углу двора тачка, в другом кирпичи, в третьем под деревянной треногой подвешен спящий колокол.
Вход в храм оставил ощущение казенное; длинный коридор был пуст, за ним в двери виднелся разоренный зал, дыры, крытые фанерой. Главная церковь остается пуста; собственно храм помещается в приделе — том самом, выбеленном снаружи. Неожиданно изнутри этот придел оказался одомашнен, выстлан тертыми коврами; по стенам висели иконы, в беспорядке, точно как в старом доме. Это меня поразило; мигом я перенесся мыслью в деревню; Москва за окнами исчезла. Сердце заныло. Кроме меня, в храме не было никого, только на звук моих шагов вышел священник. Он остановился поодаль, и стоял ко мне спиной, пока я в «деревенском» приделе обходил, разглядывая, иконы. Я нашел Введенскую, видимо, написанную недавно, довольно интересную, но разглядеть ее не удалось, какие-то предметы внутри меня заслоняли зрение.
Как ни странно, опыт наблюдения удался: здесь и был воплощенный храм во храме; и справедливо я был отторгнут — я оставался вне Введенского помещения. Невидимое, оно осталось недоступно моему грубому зрению.
*
Вот, нашел в заметках запись о дне, который предшествует Введению (предисловие к введению).
3 декабря в церкви поминается Прокл, архиепископ Константинопольский (V век). В народном календаре к нему добавляется некая Прокла, особа женского рода, подвиг которой неизвестен.
Прокл и Прокла — пара самая прочная.
Настоящее время, стоящее по колено в хляби ноября, и будущий, следующего года календарь требует прочности. Время еще не началось, это чаяние о нем: чтобы оно было прочно. Его готовят впрок; во всяком начинании должен быть прок — об этом напоминают тезки Прокл и Прокла. В этот день нужно сидеть дома и чинить сбрую и прочие предметы путешествия. Нет прока в дороге. На Прокла начиналась торговля зимней одеждой в Охотном Ряду. И тут были свои приметы: если ветер прибивает дым к земле, торг будет плохой, неприбыльный.
*
В народе Введение было отмечено настроением некоторой повышенной ответственности (я погорячился с обвинением Москве в нелюбви к введенскому сюжету: тут другое дело, тут речь идет о воплощенной тайне — Москва умалчивает о тайне).
В этот день происходила проверка запасов перед зимою. Капусту подвешивали над землей, свеклу закапывали в кружок в песок.
В этот день в Москве происходили ярмарки. На Никольской улице торговали преимущественно платками, в Охотном Ряду — санями. Обязательны были подарки. Введение рассматривали как верную примету календаря: Введение в зиму. Введенье пришло — зиму привело. По этому празднику судили о всех грядущих зимних праздниках. Введение с морозом, все праздники будут морозны. С теплом — все теплые будут.
Обновляли сани. Особое внимание было саням молодых, тех, что женились за год, минувший с прошлого Введения. Сани им подбирались расписные, украшенные всем, чем только можно было их украсить. Муж «казал молодую». Казал — прежде невидимая, она теперь становилась видна.
Праздник имел в древности некоторые прототипы. У древних персов это был праздник огня. Ничего удивительного, в такую стужу и темень.
Введенье ломает леденье. Еще и оттепель. Общая сумятица и сомнение в природе.
Опять вспоминается Аустерлиц и в этот день взломанный лед.
*
Введение: незаметный (один из главнейших), сложно читаемый праздник в храме, в настоящий момент отсутствующем. Что такое этот праздник, как праздновать такое?
Так же, многослойно, неявно; многажды человек в человеке, Бог в человеке, Богочеловек. На пятнадцать ступенек вверх.
Если ноябрь «Москводно», то эти пятнадцать ступенек суть первое над ним возвышение. Ненастоящее, невидимое, сочиненное, отложенное на будущее.
Во Введении предугадывается подъем к Рождеству; он не виден, но тайно ощущаем.
Его главный сюжет — подъем (невидимый в невидимое). Такова сумма рассуждений о празднике Введения.
Две башни
Увидел в календаре и решил, что подойдет. Буквально: о возвышении.
15 декабря родились двое великих строителей башен: в 1832 году Гюстав Эйфель, архитектор, строитель, автор проекта Эйфелевой башни в Париже; в 1907 — Николай Васильевич Никитин, ученый, конструктор, проектировщик Останкинской телебашни.
Парижане называли Эйфеля инженером вселенной.
Аполлинер: Эйфелева башня – лестница в бесконечность. Это вам не пятнадцать ступенек. Хотя мы еще посмотрим, у кого небеса выше.
Эйфелеву башню построили в 1889 году. Замысел был поставить сооружение вдвое выше египетских пирамид; он удался — изначальная высота составила 304 метра, после установки телевизионной антенны башня подросла еще метров на двадцать. Подъемник на башне работал без перерыва со дня открытия пятьдесят лет, до прихода фашистов в 1940 году. Тут он сломался, и так, что гитлеровцы не смогли его починить. Привозили своих мастеров, и те не разобрались (а может, не захотели, фашисты иным немцам также были поперек горла). И только когда Париж был освобожден, появился местный подъемных дел мастер, подул, поплевал, и лифт заработал.