В Гремячей пропасти

Юрий нетерпеливо взглянул на часы. Минуло полтора часа. Скорее!

Тронулись. Вот-вот должен показаться контрольный пост. Горбовик набил спину, лямки натерли плечи.

Над пропастью испуганно закричали гуси, заметались беспорядочно у высокого затянутого тучами кряжа, не находя пути на юг. Не пробившись сквозь мокрую муть, птицы с печальными криками ушли вдоль пропасти на Селенгу.

— Бедует птица. Опаздывает в теплые края, — снова сипло заговорила Ульяна Федоровна. — Век свой мечутся сюда да туда, неоседлые...

Юрий подумал, что у самой-то судьба ничуть не завиднее, и спросил:

— А что, вам пенсию определили?

— Получаю, как же. Власть заботится. Да разве же на Сократа наготовишься? Дружки да водочка...— И вдруг задала встречный вопрос: — Ефрейторы, говоришь, мают? Вас не маять — добра не видать.

«Ишь, куда метит, старая! — про себя усмехнулся Юрий. — А про спутников помалкивает».

— Те трое откуда были?

— Кто ж их знает... Спустились с горы да прино-чевали. Что-то про Улан-Удэ поминали. А так все больше молчком, неразговорчивые, скрытные...

Прохорову послышались в ветреном шуме людские голоса, и он остановился, распрямив спину, отер пот. Вокруг шумел лес, сыпал мелкий дождик. Юрий с тревогой почувствовал, как гудели, дрожали в коленях ноги. Едучий пот заливал глаза. Неодолимо клонило сесть в грязь, не двигаться, закрыв веки. Он пересилил себя, трудно шагнул вперед.

Тотчас позади зачавкали другие шаги. Вслед полетела глина и тот же голос с хрипотцой:

— Работа, настоящая работа всегда с потом. Пот — всегда с солью. А без соли какая еда в рот полезет? То-то, не полезет. Правда да работа завсегда потом пахнут. Завсегда трудны. У солдата тоже работа трудная. Солдат, считай, — главный в армии человек. У него своя солдатская правда. Чтоб исполнять все в точности, да с умом.

Юрия радовало, что его утренние думы и мнение старухи о солдате совпадают. И он проникался к Ульяне Федоровне еще большим уважением. А идти становилось все труднее. В ущелье сгустились потемки, провод едва различался в густых ветках. Приходилось до боли в глазах приглядываться, замедлять шаги, даже останавливаться. Юрий все сильнее беспокоился, что не успеет вовремя доставить пакет. Но и двигаться быстрее не мог. Все чаще посещала мысль: бросить горбовик, добежать до контрольного поста. Там попросить ребят выйти старухе навстречу, помочь ей. Но так поступить — значит, признать свое бессилие. Что подумают о нем солдаты, старуха? Скажут: вот, мол, какие хлюпики в армии...

Из-под ног выпорхнула какая-то большекрылая птица. Ульяна Федоровна испугалась, кинулась в сторону, оступилась и ойкнула. Прохоров повернулся. Ульяна Федоровна сидела в луже, обхватив ногу руками. Галоша слетела со ступни, висела на тонкой веревочке.

— Подвернулась, окаянная, — прохрипела старуха. — Пособи встать, солдатик. Звать-то тебя как?

Прохоров сказал свое имя, подал ей руку. Ульяна Федоровна едва-едва встала, сделала шаг и судорожно уцепилась за плечо солдата. Юрий растерянно смотрел на ее синие скривившиеся губы, в ее вдруг потускневшие от боли глаза. С каждым шагом она слабела, медленнее двигала поврежденную ногу. Потом опустилась на трухлявый пень.

— Оставь меня, Юрочка. Беги в город, людей покличь. И свое дело справишь. Твое дело — военное, служивое дело. Послали командиры не гулять да со старухами валандаться. Ступай, ступай, солдатик.

Юрий заколебался: как же оставить ее? Внезапно нашелся:

— Горбовик мы бросим. Вас я донесу до ребят. Они близко.

Ульяна Федоровна решительно перебила:

— Эка, надумал! Бросить... Дурное дело не хитрое. Сократ квасок, кисель брусничный страсть любит. Покидай-ка, сердешный, лопаткой уголек всю дорогу. Жажда одолеет, потянет на брусничку. Его дело рабочее, и мое... Доползу сама. А ты малосильный, ступай себе, ружьем помахивай. Солдат... Раньше солдат что конь боевой...

Прохорова огорошили и рассердили обидные, несправедливые речи Ульяны Федоровны. Он зло поправил горбовик на плечах, сказал резко:

— Держитесь!

И они снова заковыляли по мокрой траве, медленно спускались по крутым склонам.

Юрий неприязненно думал о неблагодарной старухе: «Неси ягодки, неси... Как же. поколотит ее Сократ. Не нужда, а жадность ее заела. И не подумаю идти в депо к Сократу: сами разбирайтесь!»

Старая женщина надсадно припадала на поврежденную ногу, кусала губы от боли. Дыхание у нее было спертое, хриплое. Юрий сквозь шинель чувствовал, как дрожат ее руки. Она судорожно сжимала его плечо, грузнее висла, ища надежной опоры. И Юрию стало стыдно за свои мстительные мысли. Он присмотрел подходящий пень под густым кедром, усадил на него Ульяну Федоровну.

— Быстренько сбегаю!.. И в два счета за вами...

— Беги, Юрик, беги!

Ульяна Федоровна свернулась калачиком, пригнула голову к груди, казалась издали подбитой серой птицей.

Юрий бежал и чувствовал: силы оставляют его. Он задыхался, ноги подкашивались, лямки горбовика врезались в плечи. В низкой излучине ручья солдат оглянулся. Ульяны Федоровны не стало видно. Юрия охватила неодолимая усталость. Он опустился на траву, медленно освободил плечи от ноши. Грязные потеки скатывались с ушанки на лицо, в сапоги просачивалась вода, но все тело блаженствовало, ноги гудели.

«А вдруг тот медведь шел следом? — спохватился Юрий. — Она же беззащитная!» Он опрометью кинулся обратно. И то, что увидел он, потрясло до глубины сердца.

Ульяна Федоровна, опираясь на толстую сучковатую палку, прыгала по тропе, как подстреленная птица. Платок ее сбился на шею, ветер свободно трепал седые волосы. Она выбирала местечко посуше, повернее и скакала, скакала. Все вниз, вниз, вниз...

Юрий подбежал, и, не слушая возражений, подхватил ее на руки, понес. Старуха оказалась легче горбовика. Солдат миновал ящик с ягодами, выбрал кочку повыше и опустил на нее Ульяну Федоровну.

— Вернусь... линию проверю...

Тяжело дыша и пошатываясь, как запаленная лошадь, Прохоров поднимался обратно по неровной ухабистой стежке. Взвалив на плечи горбовик, стал спускаться, поглядывая на телефонную линию.

Ульяна Федоровна ожидала его с нетерпением. Глаза ее потеплели, когда она заметила за солдатскими плечами горбовик. Простуженным голосом встретила:

— Юрочка... сыночек...

А он безмолвно обогнул ее, ходко спустился в низину. Вскоре вернулся за Ульяной Федоровной. Она обхватила его шею мокрыми руками. Он перенес ее метров на сто и на краю поляны посадил на плоском камне. Сам опять поднялся на кручу, неуверенными шагами пронес мимо беспомощной хозяйки ее тяжелую ношу.

И долго, очень долго не возвращался.

Старая женщина изрядно продрогла, пугалась наступавших густых сумерек. Тревожилась: не свалился ли с ног ее попутчик?

Прохоров наткнулся на вершину вывороченного с толстыми корнями кедра. Огромное дерево лежало поперек тропы, перегораживало всю пропасть. Серебристая цепочка полевого кабеля оборвалась именно в этом месте. Опустив горбовик, Юрий осматривал разрушение, прикидывал, как лучше и проворнее справиться с делом. Он продрался сквозь чащу к проводу. Потянул. Ливень обрушился на него. Капли воды с мерзкой медленностью ползли по спине. Тонкий кабель скользил в мокрых ладонях, оставляя красные кровянистые полосы. Юрий обкрутил себя проводом, как ремнем. Пятясь, он всем своим телом натягивал кабель. Шаг за шагом запас увеличивался. Решив, что слабины достаточно для соединения оборванных концов. Прохоров пустил провод. Тот, как резиновый, выскользнул, со свистом хлестнул по кустам и запутался где-то в густом сосняке— еще дальше, чем впервые нашел его Прохоров.

Солдат привалился к грязному, в желтой глине, корню кедра. Он был не в силах двинуть рукой. Ветер гнул упрямые деревья, свистел в голых ветках. На самом краю обрыва сухая осина терлась боком о другую, тоже мертвую, и в пропасти раздавался скрежещущий скрип. Вода в ручье, встретив сваленный кедр, все прибывала, упиралась волнами в препятствие, клокотала, перехлестывала через корявый ствол, и мощное некогда дерево теперь мелко дрожало, словно в ознобе.