Страница 90 из 106
В двенадцать лет мне казалось, что я уже очень большой, что в двадцать я буду взрослым, а в тридцать почти что стариком. Но отец все продолжал меня укорять, что я ничему не выучился, что я просто живу, как дикий пырей или горный кизил.
Я любил книги, потому что они отрывали меня от действительности и уносили в иной, прекрасный мир. В них было все: и огонь, и борьба, и, самое главное, осуществленные мечты. Люди летали на луну и благополучно опускались в глубины океана. Властолюбцы успевали в своих тайных заговорах, и мореплаватели достигали цели. Путешественники по Африке встречались со львами и тиграми, сражались с дикими племенами и побеждали. Человеческая воля не знала поражений в борьбе с природой, стихиями, в борьбе за овладение тайнами жизни.
А мне приходилось слушать укоры и наставления отца. В своем сером одеяле, накинутом на выпирающие лопатки, сутулый, он был похож на побежденного великана, взятого в плен злой волшебницей и прикованного к земле. Он считал, что я "витаю в облаках" и что "не все то золото, что блестит".
— С этими своими фантазиями чего ты добьешься? Ими сыт не будешь. Взял бы лучше какую-нибудь полезную книжку, научился чему-нибудь. Вон, посмотри, Христоско…
Действительно, Христоско читал такие книги, как "История цивилизации Англии" Бокля, "Капитал" Карла Маркса. Но он был старше меня, а к тому же и он ломал над ними голову и, когда не мог разобраться в каких-нибудь вопросах, надевал шляпу и шел в поле…
Может быть, мой отец был прав, что мои герои заслоняли для меня страдания обыкновенных людей — солдат, рабочих, крестьян, — тех, которые одерживали победы, строили города, растили хлеб? Охотники за жемчугом сами не опускались на морское дно — для них это делали черные индийцы, которые, вынырнув из воды, страдали кровавой рвотой и умирали. Приключения юнги Вильяма увлекали меня, но я не видел хищной жадности старых морских волков, разбойников и пиратов.
Больше всего меня поражали в книгах, которые я читал, благородные рыцарские фразы, учтивость героев. "Честь имею просить вас, многоуважаемый граф". "Будьте столь добры принять мои сердечные сожаления…" "Надеюсь, вы простите вашего покорного слугу…" Все это казалось мне реально существующим прекрасным миром, в котором может жить каждый. Но нигде вокруг ничего подобного я не видел. Люди встречались, разговаривали, ссорились, ругались, часто дрались, но никогда не просили друг друга и не извинялись так, как в книгах. Только бабка Мерджанка, когда я приносил ей топор или сито, иной раз скажет: "О-ох, расти большой", — и все. А мать так обращалась ко мне: "Милко, опять ты не принес воды из колодца. Ведь знаешь, что у меня поясница болит". Когда же ссорились две соседки, они обменивались такими словами, что я спешил убежать, потому что они меня жгли, как угли. Эти слова и проклятия были такие страшные, что, казалось, они должны уничтожить противника, стереть его с лица земли.
По ночам я сочинял в уме целые истории, где я, попадая в неудобное и опасное положение, находил самые цветистые и красноречивые обращения, наиблагороднейшим образом выражал свои чувства, убеждал противника своим неотразимым красноречием. А когда мне в действительности выпадал случай осуществить эти мои смутные намерения, язык мой прилипал к гортани, и я стыдливо умолкал. Боязнь показаться смешным заставляла меня быть осторожным и замкнутым.
Но это были только мелочи. За всем этим вставал основной вопрос: что дальше?
Лето подходило к концу, большинство моих товарищей готовились продолжать учение в городе. А у меня впереди была полная неизвестность.
Христоско уехал, и бабка Мерджанка, веселая и оживленная, проводила его до площади. Он уезжал не в первый раз, и она привыкла его провожать. Он отправился на подводе дяди Марина, который ехал в город по делу. В базарные дни бабка Мерджанка навещала внука, приносила ему пирогов, сала, брынзы. Бабка Мерджанка и старик Мерджан любили Христоско и хотели дать ему образование.
Уехал и Тодор Гинев. Его родители долго колебались, но, по настоянию моего отца, все же решили отправить его учиться. Удивительно, думал я, когда касается других, он настаивает, а обо мне молчит. Разве я ему совсем чужой?
Произошли новые события. Учителя Мимидичкова перевели в город, а на его место опять вернулся мой отец. Крестьяне обрадовались, главным образом потому, что он организовал для них кассу взаимопомощи. Ученики его боялись, но по окончании школы бывали ему благодарны, так как его строгость помогала им "выйти в люди". Многие из них учились в городе, другие работали по найму, служили чиновниками.
Однажды, очень рано утром, через открытую дверь до меня донесся разговор из соседней комнаты.
Тихий, ровный, умоляющий голос моей матери:
— Смотри, мальчик мучается, худеет… Надо что-нибудь сделать.
— Что сделать? Скажи, раз ты такая умная, — твердо, с раздражением в голосе ответил отец. — Откуда мы возьмем деньги?
— Откуда?.. — запнулась мать. — Ну, люди как-то находят…
— Находят, если есть что найти. А у нас? Жалованье маленькое, детей народилось… — старался оправдаться отец.
Мать, очевидно, заплакала, потому что он раздраженно добавил:
— Тебе легко. Ты только и знаешь: плакать. А как достаются деньги? Что у нас, фабрика?
Потом он сказал, смягчившись:
— Имей же терпение. Придут лучшие дни. Ты думаешь, мне легко оставлять сына недоучкой? Но укажи выход.
Я дрожал, весь превратившись в слух. Этот спор шел обо мне. И мне хотелось тут же вскочить и обнять маму. Но я понимал и отца… Действительно, где он возьмет деньги?
Мать недовольно откликнулась:
— Придут… Когда они придут, эти дни?.. Разве я жила по-человечески? — Голос ее становился все упорнее и настойчивее. — Переселимся, сказал, в свободную Болгарию… Как прекрасно заживем… Вот тебе твое прекрасное житье!
Наступило тяжелое молчание, грубо прерванное отцом:
— Не умничай! Понятно? Если хочешь, могу посадить тебя на лошадь и отправить обратно к твоему отцу.
Она затронула его больное место: свободная Болгария. Он верил, что не все потеряно. Народ еще невежественный, неученый, не знает своих прав, не борется за них. Этому мы должны его научить, — часто повторял отец…
— Не думай, что я буду церемониться! — добавил он. — Глазом не моргну, отправлю тебя к отцу.
Видимо, мать снова расплакалась, потому что он сказал сердито:
— Довольно, перестань плакать! Мне надоели твои глупые слезы.
Она только ответила:
— Не кричи! Испугаешь детей.
И они начали шептаться. Я понял, что ничего больше не услышу, и выскользнул в сад.
Там я влез на грушу, откуда был виден двор Гиневых. Воронок, уже впряженный в телегу, весело махал хвостом. Мать и сестра Тошо суетились около телеги, отец взнуздывал коня, а сам Тошо укладывал свой багаж: узел с одеждой, сундучок. Отец сел впереди, Тошо поместился в телеге, они поехали. Его мать вытирала фартуком глаза.
Я спрыгнул с груши и лёг в траву. Я старался попять, что же я собой представляю и что меня ждет. Не хотелось верить, что я остаюсь один. Мой отец… такой сильный, такой умный… Ведь его боялись самые богатые люди в селе… Его любили все крестьяне… Разве так уж трудно выделить немного денег для меня? Рука моя машинально рвала крупные цветы клевера. Нет никого на свете несчастнее меня. Есть у меня и отец и мать, а живу как сирота.
Восьмая глава
Выхода нет
Еще спросонок я услышал пенье птиц. Но странно, оно доносилось словно издалека, приглушенно, не так, как раньше. Куда делись песни соловьев, щебетанье ласточек, важное щелканье аистов? Или обитатели "птичьей республики" уже улетели на юг?
Остались воробьи, жаворонки, скворцы. Буду утешаться ими.