Страница 91 из 106
Во сне мальчик отваживался осторожно гладить своего «миленького». Словно ежика ласкал. Ежика ведь трудно гладить, но не невозможно.
А может, ему закопать фаустпатрон? Почему он раньше об этом не подумал?..
Неделю спустя Бис и его дружки поймали мальчика на улице. Их было пятеро или шестеро. Они прижали его к стене и полезли на него с кулаками.
— Ну, так где твоя яма, клопик? — пытал его Бис.
— Нет у меня ямы.
— А я знаю, что у тебя есть яма. Ведь мы следим за тобой.
— Значит, вы и так знаете.
— Короче, есть у тебя яма, щенок, или нет? — И удар в солнечное сплетение.
Но он не признался.
— Ничего, рано или поздно ты все равно проболтаешься, — убежденно проговорил Бис как раз в тот момент, когда мальчик после точно рассчитанного удара ногой в берцовую кость уже готов был признаться.
Сразу идти домой он не мог. Губы разбиты, распухли, под глазом ссадина и синяк. Мальчик решил, что должен пойти к своей яме. Он, правда, понимал, что сейчас ему не следует туда идти, что вообще надо выждать несколько дней, а если и пойти, то только вечером, когда стемнеет. Но он не мог противостоять искушению. Он постарался замести следы — забежал к одному однокласснику, потом к другому, ополоснул лицо, охладился немного. Затем сел на трамвай, спрыгнул на ходу между остановками, сделал крюк и прокрался к саду проходными дворами.
«Миленький» встретил его равнодушно, холодным серым блеском стали. Фаустпатрон словно загорал в лучах сентябрьского солнца, ветки бузины уже завяли и пожухли, ветер сдвинул их в сторону. Лужа на дне высохла, и челюсть снова ухмылялась в оскале.
Фаустпатрон выглядел покорным и беззащитным. Нужно было действовать.
Мальчик никогда не подумал бы, что фаустпатрон может быть таким тяжелым. Он не рискнул его катить — нужно было поднять. Мальчик с трудом смог удержать равновесие на крутом склоне воронки. И все же ему удалось перенести свой груз — фаустпатрон лежал теперь в надежном укрытии: у самого куста бузины. Только с одного-единственного места можно теперь увидеть его. И то, если очень искать и знать, что это темное пятно — не дырявая кастрюля, не старый ночной горшок, а…
Мальчику сводило шею от страха. Но вот опасность миновала.
— Я перенес его, — ликовал он. — Перенес!
Однако его ликование продолжалось недолго. «А что, если это оружие уже вовсе не оружие? — подумал он. — Что, если это давно железный лом и ничего больше?» Он задрожал, мучимый неопределенностью. Что же это такое? Неужели он мучается, лжет, свято хранит тайну — и все ради этой старой поганой железной «дыни»?! Он ведь так верил в нее!
Мальчику не пришлось долго мучиться сомнениями.
На следующий день жители близлежащих домов услышали странный гулкий звук. Будто где-то невдалеке ветер с силой захлопнул массивную железную дверь. И в воздухе поплыл какой-то тяжелый удушливый запах… От Ференца Биса на месте происшествия не осталось даже обрывков одежды. Мальчик никак не мог понять, почему хоронят пустой гроб? Имре Тоот, из пятого «Б», оказался осторожнее: он не рискнул вместе с Бисом спуститься к самому кусту бузины; он ожидал наверху, примостившись у края воронки, рядом с камнем, на котором обычно сидел мальчик. Имре остался в живых — ему только оторвало правую руку и осколком выбило один глаз.
Вся школа участвовала в похоронах.
— Война все еще требует от нас новых и новых жертв, — сдавленным голосом проговорил директор. — И вот сейчас самые дорогие жертвы: жизнь наших ребят…
«Бис — самая дорогая жертва?» — не укладывалось в мозгу у мальчика, стоявшего в задних рядах среди чужих могил, — там, где неровными шеренгами сумели построиться классы. Стоящим сзади почти ничего не было слышно и уж подавно ничего не было видно. Многие переговаривались, а те, кто оказался впереди, сурово цыкали на них, возмущенные таким поведением.
Стоявшие рядом с мальчиком очень удивились, когда он вдруг начал всхлипывать. Они и не предполагали, что он плачет от бессильной ярости — до него вдруг дошло, что это могли быть его похороны. «Бис, — бормотал он, — всегда этот Бис! В моей воронке, моим фаустпатроном, моим…»
Мальчик чувствовал себя горько обманутым и беззащитным.
Перевод О. Громова
Миклош Ронасеги
История одного дня
Этот день ничем не примечателен. Право же, ничем особенным. Из-за учительской конференции занятия отменили, да если бы и не отменили, какая разница для Миши. Пропускал он их немало в последнее время, и этот день не внес в его жизнь никаких изменений. Весь класс радовался свободному дню, все с восторгом строили всевозможные планы, только Миши не радовался… он и сам не знал почему.
Утром проснулся в плохом настроении, передернул плечами, посмотрел вокруг убийственно мрачным взглядом и с нетерпением стал ждать, пока отец и мать наконец уйдут. Тогда он становился единоличным хозяином квартиры и мог делать все, что ему вздумается, хандрить сколько влезет.
И если бы кто-нибудь из них спросил у него: «Что с тобой, сынок?» — он наверняка бы неопределенно промычал в ответ: «Я и сам не знаю…»
Не станет же он «принимать близко к сердцу» вчерашние восторги отца.
— Илонка, Миши! Ура! Я сдал экзамены! — воскликнул он и обнял и расцеловал маму и его. И поскольку отец человек энергичный, горячий, он тут же продолжил: — На будущий год поступаю в университет и обязательно окончу, чего бы мне это ни стоило! Буду инженером! Вот так!
Мама нежно поцеловала отца в лоб и погладила по лысеющей голове:
— Эх ты, неужто и впрямь на старости лет задумал учиться? Разве мало тебе техникума? Каждый вечер придется до полуночи корпеть за книгами… — И она обернулась к нему: — Видишь, Миши, отец обскакал тебя в учебе.
Что верно, то верно: отец сдал экзамены с похвальной грамотой… А он, скорей всего, провалится по географии. Но что он мог сказать ей? Ответить грубостью, вроде «хватит баланду травить, маман», не осмелился. Нет, он не боялся, что его выпорют. До сих пор его даже пальцем никогда не тронули. Но зато как он посмотрел! Испепеляюще!
— Завтра кутнем на всю катушку, — засмеялся отец. — Как только вернемся с завода, все втроем сходим в кино, а потом в кондитерскую… или, как думаешь, Илонка, может, поужинаем в ресторане… и отметим мои успехи на экзаменах.
— Наконец-то проведем весь вечер вместе, — растрогалась мама, — всей семьей, это так редко удается теперь.
— Все для вас стараюсь, — сказал отец. — Надеюсь, оцените…
…Миши расхаживал в пустой квартире. Затем на некоторое время опять забрался под одеяло.
«Как хорошо, что промолчал, — подумал он. — Если бы узнали, что занятий в школе не будет, столько наставлений пришлось бы выслушать! „Не забудь пообедать, сынок, я приготовлю все, сынок, сделай то, сделай это, сынок“, — твердила бы маман, а папа завел бы свою старую волынку: „Используй каждую свободную минуту, учись…“ Бесполезная болтовня. По крайней мере, сегодня у меня по-настоящему свободный день, — решил он. — Пойду на площадь и проболтаюсь там до самого вечера».
И вдруг он вспомнил, о чем шептались мать с отцом. Ночью его разбудил их шепот, и он хорошо слышал каждое слово:
— Боюсь я за нашего сына. Мы мало бываем с ним. Совсем он отбился от рук.
— Тебе во всем мерещатся ужасы, — сквозь сон проворчал отец. — Меня мать отдала в приют и месяцами не заглядывала туда. Тем не менее я целовал ей руки, когда она навещала меня.
— Ты заметил, мы звали его в кино, а он только пожал плечами. Ничуть не обрадовался.
— Он уже не маленький. Во всяком случае, не такой несмышленыш, чтобы совсем не понимать своих родителей.
Вот что он услышал ночью. «Дрянь дела», — подумал он тогда и уснул. Теперь повторил то же самое: «Дрянь дела»…
Взгляд его остановился на люстре, которую отец соорудил из алюминиевого обруча и пяти электрических лампочек. Красивая люстра, в стиле «модерн». Вокруг средней лампочки кружились три маленькие комнатные мушки. Миши следил за ними и вполголоса проговорил: