Страница 88 из 106
— Глянь-ка, цуцилист идет! — кивнул в его сторону сын сельского старосты Хайду.
— А что это такое? Что значит «цуцилист»? — наперебой спрашивали мы.
— А кто его знает! Отец говорит, что старый Кисел вовсе не святой человек, а самый настоящий цуцилист. И песни, что он наигрывает на кларнете, тоже цуцилистские…
Я долго ломал голову над тем, что может означать это таинственное слово. На другой день я спросил у своего отца. Он сказал, что я еще не дорос интересоваться такими вещами.
Недели через две мне велели отнести крольчиху к Ковачам. Весело насвистывая, я быстро шел по Главной улице и вдруг на одном из перекрестков столкнулся с дядюшкой Киселом. Испугавшись, я хотел посторониться, но старик от толчка выронил из руки палку. Я нагнулся, поднял ее и подал ему.
— Спасибо, мой мальчик, — сказал старик. Голос его звучал ласково и добродушно.
Мне пришелся по душе этот приветливый, ласковый тон — со мной не часто так разговаривали. На мгновение я остановился перед ним и уставился на него.
— Куда ты так сильно спешишь? — поинтересовался он.
— Вот… несу крольчиху… к Ковачам, — пролепетал я.
Своей загорелой рукой он потянулся к моей корзинке, ощупал в ней крольчиху и одобрительно сказал:
— Хороша… Она наверняка принесет много крольчат… А знаешь ли ты, какой у меня есть кролик-самец? Шиншиллово-серый.
— Шиншилловый? — переспросил я, вылупив удивленно глаза.
— Ага. Ну, пошли, тогда сам увидишь.
Я немного опешил. Ведь в деревне все знали, что Кисел давно уже никого к себе не приглашает. Я взял старика за руку и молча пошел с ним Только мы миновали несколько домов, как откуда-то появились два жандарма.
— Идут? — спросил старик.
— Жандармы, — ответил я.
Когда они проходили мимо нас, я громко и почтительно поприветствовал их, так как давно усвоил, что жандармы — это важные господа, а поэтому с ними следует почтительно здороваться. К моему удивлению, дядюшка Кисел молча шел дальше, хотя совершенно очевидно, что он слышал их гулкие шаги, шелест их одежды, может быть, даже шелест петушиных перьев на их шляпах.
— Вынюхивают, полицейские ищейки! — с ненавистью тихо произнес он.
Вскоре мы добрались до крайних домов деревни и вошли в сад дядюшки Кисела. Старик тотчас же замкнул дверцу калитки. Сказочный вид открылся передо мной. Окаймленный кустарником акации палисадник был настоящим волшебным садом. От калитки до маленького дома тянулся виноградник, высокие кусты которого образовывали как бы свод над узкой дорожкой. По обеим сторонам от нее стояли любовно ухоженные фруктовые деревья, ветви которых гнулись под тяжестью плодов. В конце лужайки дорожка раздваивалась, огибая большую цветочную клумбу. В центре клумбы на сложенном из камней холмике, покрытом мхом и увитом дикорастущими розами, стоял крохотный замок со многими башнями. Мое удивление еще более возросло, когда я рассмотрел сам домик старика. Он был построен из камней, самана, кусков жести и досок, а также хвороста, вмазанного в глину, и оставлял впечатление крайней бедности. В то же время все вокруг поражало своей красотой и необычностью.
Старик уверенно двигался по саду, словно позабыв о своей слепоте. Рядом с домиком выстроились маленькие сараюшки и клетки, в которых помещались кролики и такие животные, каких я до этого видел только на картинках в наших школьных учебниках: белка, лиса, павлин, фазан, морская свинка, ёж, белые мышки.
В моей памяти надолго сохранилось это посещение; в течение нескольких дней я только и думал о странном старике и о его «Волшебном саде».
По вечерам в саду раздавалась грустная мелодия; переливаясь и звеня, она разносилась по всей деревне. Казалось, что своим звучанием, то вкрадчиво-мягким, то рассыпающимся громкими трелями, она сотрясала застоявшийся в долине давящий, душный воздух. Возвращавшиеся с поля домой крестьяне на минуту останавливались: «Святой человек играет на кларнете!» Коровы, медленно и лениво разбредавшиеся по домам, поднимали кверху морды и начинали жалобно мычать.
Как-то вечером я, словно зачарованный звуками кларнета, вдруг принял смелое решение и бросился к дому старика. Спустя несколько минут я затаив дыхание, на цыпочках прокрадывался в сад дядюшки Кисела. Старик сидел на скамейке перед своим крохотным замком, неподвижный, как статуя, и только пальцы его двигались, перебегая по клавиатуре кларнета. Я осторожно подошел еще ближе и, спрятавшись за кустом, решил отсюда понаблюдать за стариком. И вдруг моему взору представилось зрелище, крайне поразившее меня: перед старым кларнетистом на краю цветочной клумбы сидела совсем юная девушка в ярко-красном, как мак, платье. Своими тонкими руками она обвила колени и уткнула в них подбородок. Волосы у нее были черные как смоль. Вокруг лба их перетягивал сплетенный из маргариток венок, а сзади они ниспадали черным дождем на ее обнаженные плечи. Задумчиво-строгое лицо ее казалось печальным. Она сидела неподвижно и смотрела прямо на старого кларнетиста, словно впитывая в себя нежную мелодию. Девушка напомнила мне сказочную фею, и я даже не удивился бы, если бы она вдруг вспорхнула с клумбы и закружилась между цветами в волшебном танце…
Наверное, с полчаса просидел я в своем укрытии, за кустом. А старый Кисел все играл и играл на своем видавшем виды кларнете. Большинство песен я уже знал, так как часто слышал их по вечерам. Однако мелодия последней песни была для меня новой. Она показалась мне особенно звучной, зовущей вперед.
После этой песни кларнет дядюшки Кисела замолк. Он положил себе на колени инструмент и продолжал молча сидеть в характерной для слепых напряженной позе. Я взглянул на девушку. Она встала, несколько мгновений безмолвно постояла, а затем пошла медленными, упругими шагами. Она прошла совсем рядом мимо меня; я даже ощутил легкий, как ветерок, шелест ее платья. Я все смотрел и смотрел ей вслед, не в силах оторвать взгляда. Сейчас, когда девушка шла, она казалась еще более прекрасной. Осиная талия ее была перехвачена белым поясом; стройные ноги ступали легко и уверенно. Пройдя мимо меня, она пошла в дом и скрылась в двери. Я не смел пошевельнуться и решил выйти из своего укрытия, когда старик тоже войдет в дом.
Однако дядюшка Кисел неожиданно заговорил:
— Ты пришел?
— Ага, — ответил я. — А откуда вы узнали, что я здесь?
— Я слышал, когда ты пришел. Я узнал тебя по походке.
— Но ведь я очень тихо…
— Слепые лучше слышат, чем зрячие.
После минутной паузы он продолжал:
— А ты не боишься?
— Нет.
— А меня обычно дети боятся… Хотя я люблю их.
Он снова помолчал. В моей голове теснилась уйма вопросов. Многое мне хотелось узнать и о нем, и о девушке в красном платье. Однако что-то удерживало меня от того, чтобы спросить о ней.
— Скажите, пожалуйста, дядюшка Кисел, а правда ли, что вы цуцилист? — отважился наконец спросить я.
Старик удивленно поднял голову:
— Кто это тебе сказал?
— Да говорят… Говорят, что и песни, которые вы играете на кларнете, тоже цуцилистские.
— Это называется не цуцилист, а социалист. Но я не являюсь им.
— Это означает что-нибудь плохое?
— Нет, это не означает плохого, и все же я не социалист.
У меня как-то отлегло на душе. Значит, дядюшка Кисел не плохой человек.
— А песни, которые вы играете на кларнете?
— Это песни настоящих людей.
— А кто они такие?
— Бедные и честные… Но чего ты так далеко сел от меня? Садись поближе.
Я встал и подошел к нему. Дядюшка Кисел неуверенным движением протянул ко мне руку. Потом он ласково погладил меня по голове; кончики пальцев ощупывали мое лицо.
— У тебя интересное лицо.
— А дядюшка совсем не видит?
— Совсем, мой мальчик.
— Давно уже?
— Уже двадцать пять лет.
— Наверно, очень плохо ничего не видеть?
Старик не ответил. Однако любопытство не давало мне покоя.
— И во сне не видите?
— Сначала я и после того, как ослеп, видел сны. Но уже давно я во сне слышу только звуки… Песни, мелодии, голоса людей, животных.