Страница 82 из 106
Это был конец — все наши благие намерения полетели к чертям!
Мы взревели от хохота, распластавшись на партах, а ближайшие соседи Филипана, не таясь, принялись его тузить и толкать.
— Вот старый висельник! — захлебываясь смехом, выкрикивали они.
— Тише! Тише! Ведь мы же условились. Довольно хулиганить! — унимали другие.
Каракуля сдержался, даже рта не раскрыл, но со зловещим видом выдвинул ящик стола, достал классный журнал и начал писать, диктуя самому себе,
— Вазул Филипан… э-э-э… He-вежда и хам! — Каракуля швырнул журнал в ящик. — Уж я позабочусь… я доложу о нем педагогическому совету.
Неожиданный поворот событий отнюдь не показался Филипану смешным. Он сразу сник. Несколько минут он то мрачнел, то смеялся, потом встал с бледным, постным лицом и начал оправдываться.
— Проси прощения, Филипан, извинись! — несся шепот со всех сторон.
— Заплачь! — говорили ему.
И Филипан повалился на парту и притворно горько зарыдал. Послюнив ладони, он хорошенько смочил глаза.
— Филипан плачет, господин учитель! — зашумел класс. — Он ведь освобожден от платы за учение. Теперь его освобождения лишат. Пожалуйста, простите его, господин учитель! — дружно умоляли мы.
Филипан тоже поднял мокрое лицо. В конце концов Каракуля сдался и вычеркнул из журнала запись.
Однажды я тоже схватился с Каракулей. Кто-то из ребят маялся у доски, большинство писало, я же, по обыкновению, развлекался, меняясь с Кароем Медером.
— Продолжит ответ наглец Ференц Надь! — вдруг донеслось до меня с кафедры.
А я, как всегда, ни в зуб ногой и даже представления не имел, о чем речь. Машинально вскочив, я пошел к доске и вдруг спохватился, что оскорблен: хорошенькое дело — наглец!
Я мигом вскипел и в упор заявил Каракуле:
— Протестую! Я не наглец! Я сейчас же пожалуюсь директору!
Каракуля растерялся — так бывало всегда, когда с ним говорили напрямик или грозили пожаловаться директору.
— Хм… хм… — тряся головой, нерешительно захмыкал он. — Самолюбие какое… С чего бы? Скажите пожалуйста, не наглец! Извольте идти на место! Вы ничего не знаете! — наконец-то вышел из положения он.
— Еще чего… Протестую! — заупрямился я, с яростью глядя ему в глаза.
Ребята тем временем корчили мне отвратительные рожи, я не выдержал и захохотал.
— Марш на место! — крикнул Каракуля.
Я сел, а он снова затряс головой.
— Откуда взялось вдруг такое самолюбие! Вы только на него поглядите! — И он совершенно неподражаемо свесил голову и скосил набок беззубый рот. — Просто страшно! Не пожелал бы я встретиться с этаким наглецом в лесу один на один. Такой, не задумавшись, прикончит учителя.
Отметки в журнал он мне не поставил — тоже какое-то достижение. И над этим под конец урока мы вволю напотешились.
Приезд инспектора не вызывал сомнений. В школе мыли окна, натирали полы, терли швабрами стены. И действительно, он приехал.
Три урока мы просидели как на иголках. Учителя волновались не меньше, чем мы, но он не появлялся. Четвертым уроком была математика.
— Сейчас заявится как пить дать! Я видел, показывали в нашу сторону! — врываясь после большой перемены в класс, крикнул Френкель, подглядывавший за дверью.
Не успел еще Каракуля отметить отсутствующих, как дверь отворилась, и вошел инспектор — седой как лунь, розовощекий старик в очках с золотой оправой, в лиловой визитке, с приветливым выражением лица. За ним появился наш директор с колючими глазами, с длиннющими усами, которые казались еще длиннее от его бороды. Каракуля с величайшей поспешностью засеменил вошедшим навстречу, пожал им руки и, по привычке, нервным движением стал вытирать ладонь о пиджак. Инспектор тем временем поднялся на кафедру и уселся на место Каракули. В классе стояла мертвая тишина. Задав несколько общих вопросов, инспектор принялся листать классный журнал. Листал, листал и вдруг, словно по некоему злому наитию, вызвал подряд Филипана, Медера и меня. Филипан поднялся на кафедру, а мы с Медером остались внизу. Я почувствовал, как у меня затряслись поджилки и бледность расползается по лицу.
Филипан приступил к задаче. Он говорил дрожащим голоском, каким отец его, кантор, пел во время вечерней мессы. Пока он записывал условие, все шло гладко, но, когда настало время решать, он закряхтел и увяз.
— Помоги ему, мальчик, — обратился инспектор к Медеру.
Медер и Филипан стали думать вдвоем.
И тогда Каракуля дал волю своему раздражению:
— Ах, господин инспектор, как удачно соблаговолили вы вызвать этих троих, так сказать, самые сливки класса! Вожаков всего стада. Они безобразничают, шумят, мешают вести урок, вставляют разные словечки. На вопрос, для чего нужны логарифмы, вот этот крикнул: «Ни для чего!» Наглецы, невежды, они портят весь класс.
Он резко жестикулировал, горячечно поблескивал глазами и походил на безумца. Должно быть, все накипевшее в его душе: гнев, горечь, обиды, желание отомстить — в этот момент хлынуло вон и неудержимым потоком срывалось с дрожащих губ. Бегая взад и вперед по классу, он несколько раз перебивал инспектора.
— Господин учитель, позвольте же мальчикам продолжать. Вас просит господин инспектор, — остановил его наконец директор, и видно было, что ему неприятно поведение Каракули.
«Теперь моя очередь», — кольнуло меня, сердце екнуло, и лицо от волнения стало меняться: то хмурилось, то разглаживалось, становилось сосредоточенным, недоуменным и осуждающим, когда Медер и Филипан несли всякую чушь.
Дело в том, что накануне к мальчику пансионеру, жившему у нас на хуторе, где занимались всем, чем угодно, только не уроками, наведался Эрдаи, наш первый ученик. Мы с ним заспорили о задаче, заданной на сегодня, и я, король лоботрясов и бездельников, разгоряченный спором, вечером уселся за стол, решил почти всю задачу и докончил ее в школе на большой перемене. Таким образом, я был подготовлен, и меня буквально распирало от знаний. Я с трудом себя сдерживал, чтоб не выкрикнуть все, что знал.
Наконец инспектор подал мне знак подойти к доске. Я взобрался на кафедру и просто вырвал у Медера мел и губку.
Но не успел я даже и рта раскрыть, как Каракуля снова дал волю своей желчи.
— Вот он, главный бездельник! Главный наглец! На всех уроках мешает, проказничает. Во время объяснений урчит. Глупец! Невежда! Знаний никаких и еще осмеливался угрожать учителю!..
— Позвольте ученикам решить задачу, господин учитель, — снова вмешался директор.
Инспектор, казалось, тоже был удивлен странной горячностью учителя. Не дождавшись конца гневной речи Каракули, старик повернулся ко мне.
Я начал решать задачу. Решение шло так легко и гладко, что мне стало как-то неловко, и я принялся делать вид, будто время от времени задумываюсь.
— Теперь ты продолжай, мальчик, — прервав меня на середине, сказал директор Филипану, потом с той же просьбой обратился к Медеру и, наконец, снова ко мне.
Я опять отвечал с блеском.
— Подскажи, сколько будет? Что делать теперь? — толкал меня в бок Медер, пока Филипан кряхтел над ответом.
А я, притворяясь, будто боюсь, как бы инспектор не заметил, шептал таким образом, чтобы Медер ничего не понял. Когда же очередь дошла до меня, я ответил так, словно выбросил на стол два туза.
Пока мы решали задачу, Каракуля не переставал нас бранить; потом он на секунду умолк, но тут же начал опять, повторяя свои обиды с самого начала.
Посадив Филипана и Медера, инспектор поставил им удовлетворительные оценки. Я же продолжал отвечать до конца урока. Он вызвал к доске одного из хороших учеников и продиктовал нам новую задачу. Но счастье мне не изменило. Задача решалась по теореме, которую мы повторяли сотни раз, так что запомнили ее даже жужжавшие на окне мухи, и мел в моих руках сам ходил по доске. Инспектор поставил мне отличную оценку. А ведь я был отпетый двоечник и в каждом семестре меня ругали!
Наконец инспектор поднялся. Класс встал.