Страница 60 из 106
Элфи надоело дрожать от холода в очередях. Она согласилась бы лучше все время мыть посуду, готовить обед. На улице мороз, он пронизывает насквозь, и люди, выстаивая в очереди часами, угрюмо молчат, тяжело вздыхают. А если начнут говорить — еще хуже. Чаще всего слышна брань. Лучше уж возиться в кухне, перемывать в теплой воде стаканы, до блеска натирать их. Дядя Шандор, заложив руки в карманы, все ходит и ходит по кухне, как всегда, исподлобья поглядывая по сторонам. Он ни разу не взглянул на Элфи, делая вид, будто не замечает ее. Но это еще ничего не значит. Такая уж у дяди Шандора привычка: он не смотрит на того, с кем говорит, будто вовсе не интересуясь, как собеседник реагирует на его слова, какое впечатление они произвели на него. Это, мол, меня не касается! Наконец дядя Шандор заговорил. Но и теперь он стоял вполоборота к Элфи, разглядывая буфет.
— Укладывай-ка свои вещи и возвращайся к бабушке. С нами тебе оставаться нельзя, потому что мы уезжаем в Америку. Квартира уже продана.
У Элфи дрогнула рука в теплой воде, но тем не менее она продолжала мыть посуду. Ее мозг еще не выработал способность сразу осмысливать все… Казалось, будто слова дяди Шандора застряли у нее в ушах. Они колотятся там, стучат, но в мозг проникнуть не могут.
— В этой стране жить невыносимо, — продолжал дядя Шандор.
Элфи показалось, что говорил он не ей, а самому себе.
— Эта мерзкая страна. Ничтожный, жалкий народ…
Не договорив, он повернулся на каблуках и вышел из кухни.
Теперь в ушах Элфи только что услышанные слова столкнулись с теми: «Укладывай-ка свои вещи и возвращайся к бабушке… Это мерзкая страна…» Они смешались и устремились к мозгу, пытаясь дойти до ее сознания. Но они никак не укладывались у нее в голове. Как мучительно трудно осмыслить их! Почему, неужели она настолько тупа? Или, может быть, дядя Шандор говорил на чужом языке? Нет, он говорил на ее родном венгерском языке. Так в чем же дело? Может показаться странным, но вдруг захотелось сначала засмеяться, громко-громко, а уж потом можно и нареветься вволю. Но над чем смеяться, что тут смешного? А то, что все это сказал ей дядя Шандор, тот самый дядя Шандор, который любил повторять: «Впредь, дорогая, заботу о твоем будущем я беру на себя». Он не позволил ей работать в парикмахерской, потому что там, дескать, не может работать порядочный человек, это, мол, унизительная профессия. Вот какую заботу он проявлял, насколько близко к сердцу принимал ее судьбу… А теперь, значит, иди куда глаза глядят… Возвращайся к бабушке. Что же он не наказал ей строго-настрого: «О парикмахерской и думать не смей! Не дай бог, узнаю, что ходишь туда, смотри тогда…» Разве это не смешно?
Он поймал Элфи и запер здесь в кухне, как птичку в клетке. А теперь, когда она ему не нужна, открывает клетку и выгоняет птичку вон: лети! Все бы ничего, но за это время он подрезал ей крылья. Если она уйдет, то потеряет и маму и Дунди. Он увезет их…
Элфи повалилась на стол, радом с лоханью для мытья посуды, и горько зарыдала. В руках она все еще держала губку. Когда пальцы сжались, из нее закапала вода, словно губка тоже плакала.
Потом в прихожей хлопнула дверь. Это ушел дядя Шандор, она слышала его твердые, громкие шаги в коридоре. Внезапно всем ее существом овладела испепеляющая злоба, настолько жгучая, что даже слезы высохли. «Мерзкая страна»? Нет, это по ее адресу… Арпад тоже называл ее — и не раз! — «гадкой девчонкой».
В Америку? Так сразу! Еще на прошлой неделе сорил деньгами. Элфи столько выстояла в очередях, а он купил радиолу у каких-то беженцев. Уверял, что никуда не поедет. Пусть едет кто хочет, а ему незачем ехать в Америку! Здесь, дескать, тоже будет Америка. Американцы сами сюда придут. Это правительство долго не продержится. При нем никто не хочет работать. Правительство зря старается, ему все равно не сломить венгерский народ. Такого героического народа во всем мире не сыщешь. А теперь «ничтожный»!
А вдруг это опять ложь? А вдруг они и не думают уезжать и он хочет лишь обмануть ее? Он уже столько говорил! Будто придут войска ООН, а никто не пришел. Будто никто не выйдет на работу. Но уже восстанавливают троллейбусные линии. И если он и поедет, то мама… мама не оставит ее здесь одну…
Скрипнула дверь, в кухню вошла мать. Она одета в темно-синюю нейлоновую шубу. Дядя Шандор, боясь инфляции, заказал ее совсем недавно. С мамой была и Дунди, тоже в шубке. Мама куда-то уходит и берет с собой Дунди.
— Свари детям немного лапши на обед, — сказала она. — Да положи варенья побольше. Мы перекусим в городе. Надо зайти к портному, сапожнику. И везде приходится подолгу ждать. Хочу купить еще сапожки на меху, а за ними придется постоять в очереди.
Сапожки? Маме сапожки? Ведь они некрасивые, неуклюжие. Раньше мама никогда их не носила, ни за что не надела бы.
Мать, словно догадываясь, о чем думает Элфи, продолжала:
— Говорят, и пешком немало придется идти, пока до границы доберешься, — при этих словах она прослезилась. — Что ж теперь делать? С ним невозможно спорить. Он уже и квартиру продал, — закончила она, тяжело вздохнув.
— Кому? — спросила Элфи, словно это было сейчас самым главным.
— Как, разве ты не знаешь? — удивилась мать. — Тем молодоженам… Помнишь? Доктору Такачу с женой. Они и вчера приходили. За тридцать тысяч, со всей обстановкой. Только инструменты и радиола остались… Их он отдельно продает. Как раз по этому делу и ушел сейчас.
Почему мама думает, что ей все это важно? К ним ходит столько людей, что многих из них она совершенно не знает. О докторе Такаче тоже впервые слышит. Ведь она весь день бегает по магазинам, а когда бывает дома, то в кухне дел по горло. Если иногда и доносятся голоса из комнаты, она никогда не прислушивается, не интересуется. Теперь столько болтают обо всем. Откуда же ей знать, что сейчас речь идет как раз о чем-то важном?
— Гардина в большой комнате бабушкина, — сказала еще мать. — Мы ее снимем. А постель — твоя. Два пуховых одеяла мы возьмем с собой, остальное останется тебе. Когда мы уедем, ты все соберешь. Я сказала, что эти вещи твои, они не входят в счет тридцати тысяч…
Элфи молчала. Мать, повторяясь, все говорила и говорила:
— Когда мы уедем, ты сразу же попроси дедушку помочь тебе перевезти вещи. Твоих тут три одеяла, восемь подушек и, кроме того, маленькие подушки вместе с наволочками. Я особо оговорила, что они принадлежат моей дочери. Тебе.
Зачем мама еще раз повторяет это? Что она — уговаривает?
— Дядя Шандор не должен знать об этом, — тотчас спохватилась она. — Вот почему я не хочу укладываться заранее.
Ага! Вот в чем дело! Элфи теперь все ясно. Дядя Шандор пожалел отдать ей, вернее бабушке, гардину и постельное белье. Мама сама, на свой страх и риск, распорядилась так. Хочет откупиться от своей дочери. Пусть возьмет все себе! Ей, Элфи, ничего не надо! Пропади все пропадом! Раз они уезжают, бросают ее здесь… Пусть сгорит, сгниет постельное белье и все на свете.
Но протестовать она не могла. Зачем, если мама способна так поступить, если решила ехать в Америку, а ее бросает…
Она отвернулась, взяла кастрюлю и принялась ногтем счищать с нее окалину. Губы, даже зубы можно еще сжать, но что делать с глазами? Из них градом покатились слезы. Дунди в белой шубке стояла посреди кухни. Понимала ли она, о чем они говорят? Но вопросительно поглядывала то на одну, то на другую. Нет, ей не понять, но она все-таки о чем-то догадывалась. Что-то подсказывало ей сердечко! Напрасно отвернулась Элфи — Дунди по сгорбленной спине, по всем движениям видела, что она плачет. Подбежала к ней и обвила ручонками:
— Элфи… Не плачь… Мама… Почему она плачет?
Знала малютка, что только мать может объяснить, почему плачет ее сестра. От Элфи сейчас все равно ничего не добиться.
Вместо ответа мать тоже заплакала.
— Я просила его… Умоляла, чтобы он взял и тебя, — всхлипывала она. — Но ты ведь знаешь, какой он. Твердит одно: дескать, твой отец все равно не даст согласия.