Страница 24 из 106
Прошло около полугода.
Однажды в июле на иблойском поле шел ожесточенный бой между одним летучим отрядом Гейстера и куруцами.
Куруцами — их было человек восемьдесят, не больше, — командовал «Папаша Йошка», старейший капрал среди повстанцев, который, когда не было работы, рассказывал, сидя у весело потрескивающего костерка, всякие истории, но, когда надо было идти в «дело», как капусту рубил своим старинным клинком австрийцев.
Лабанцев, выехавших из иблойского леса, было человек сто.
— Вперед! — прикрикнул Папаша Йошка на тех, что заколебались, видя численное превосходство противника. — Не время их сейчас считать! Сосчитаем потом, когда они уже перестанут шевелиться.
Куруцы подналегли на сабли, и примерно через час так и случилось, как сказал Папаша Йошка: кого из австрийцев побили, кого ранили, кого в плен взяли. Остальные спаслись бегством.
Сам Папаша атаковал офицера, предводителя лабанцев, и, хотя тот смело бился, взял его в плен. Всего же пленных было человек около тридцати.
Императорский офицер пристально, словно узнавая, посмотрел на Папашу Йошку, но ничего не сказал и только печально понурил голову.
Старому капралу тоже показалось знакомым лицо вражеского офицера, но и он не придал этому значения: не первого лабанца видит он на своем веку, так что не хитрое дело, если этот австриец походит на кого-нибудь другого.
Бросилась ему в глаза только вышитая портупея офицера.
— Ну и ну, видел я где-то однажды уже эту портупею! — потер старик свой лоб. — Только вот где?.. Постой, знаю! — воскликнул он и схватил офицера за плечо. — Откуда у вас эта перевязь?
— А вам что за дело? — упрямо огрызнулся лабанцский офицер.
В это время к ним подошел Янош Хайду, служивший прежде у Боттяна, и изумленно воскликнул:
— Черт побери, так ведь это же Иштван Магдаи!
Пленный вздрогнул и покраснел до ушей, а Папаша Йошка с любопытством спросил:
— Какой такой Иштван Магдаи?
— За поимку которого князь Ракоци назначил двести золотых.
— Да что ты? — не поверил капрал. — Не может быть!
— Как не может быть?
— А так, что или князь не назначил двухсот золотых за Иштвана Магдаи, или это не Магдаи. Не может быть мне, братец, такой удачи.
— И все же это так, господин Добош! — восторженно воскликнул Хайду. — Будь у меня сейчас сто девяносто девять золотых, я их тебе тотчас же отдал бы за него. Хоть один золотой нажил бы и я на этом. Ну, а поскольку у меня всего лишь три «княжеских форинта»…
— …то возьму я все двести себе, — прищелкнул языком Папаша Йошка. — Отвезу домой моей старушке… — И, наклонясь к пленному, спросил его заговорщически, шепотком: — Правда ли, что вы и есть тот самый Магдаи?
И услышал в ответ:
— Я — Пишта, ваш бывший студент.
Дядюшка Добош отпрянул от неожиданности и вскрикнул, как ужаленный змеей.
— Не может быть! — пробормотал он, но, вглядевшись в длинноволосого белокурого юношу, узнал его.
— Нет, в самом деле это ты! Как же ты докатился до этого? Затем разве я вскормил тебя? — поскреб он в затылке. А потом, еще пристальнее посмотрев на юношу, заплакал. — Бедный мой мальчик! Неужели так вот было суждено нам встретиться? А где же братец-то твой младший?
— И он служит у Гейстера.
— И он? Ну, скажу я вам, порадовали вы меня. Да еще двести золотых у меня из кармана вытянул, раз уж ты не тот, за кого мы тебя вначале приняли! Разве так делают?
— Не печалься, дядюшка Добош, я и есть тот самый Магдаи, — с горечью в голосе отвечал пленник.
— Ты? Как же это так?
— Я служил прежде у куруцев под этим именем.
— Как? Значит, ты таким молодцом сделался, что за твою голову двести золотых дают? Бедняжка ты мой!
Приникнув к юноше, он погладил его, поцеловал. А слезы так и лились потоком из глаз старика. Заплакал и императорский офицер.
— Не перенесет этого мое сердце, — приговаривал Добош. — И что скажет моя женушка. По моей вине погиб ты! Ведь отпустить-то тебя на свободу я не могу. Я — человек честный. Коли изловил я тебя, отведу к начальству. Князя я не могу обманывать. Лучше свою голову предложу взамен твоей, но тебя из рук не выпущу.
А чтобы как-нибудь не поддаться искушению, Добош подозвал к себе Яноша Хайду, который отошел по какому-то делу к повозкам:
— Ты говорил, что сто девяносто девять золотых дал бы мне за моего пленного.
— Если бы они у меня были. Потому что этот пленный — все равно что деньги наличные.
— Так вот отдаю я его тебе даром.
— Да в своем ли вы уме?!
— Возможно, что и не в своем, но это уж моя печаль. Мне не нужен пленный, и я боюсь, что отпущу его на волю. И две сотни мне не нужны. Проклятием они на мне будут. Будем считать, что это твой пленный, тобою захваченный. А я ничего о том и не ведаю.
— Ну, раз так, большое на том спасибо, господин Добош! Отвезу я его в Шарошпатак осторожненько, как яйцо пасхальное.
— И я туда же пойду, — решил про себя дядя Добош.
Ракоци в это время проводил сессию Государственного собрания в Шарошпатаке. Дела князя шли неважно, звезда его счастья начала клониться к закату, и он стал очень раздражительным и мрачным. Поэтому смертный приговор Иштвану Верешу он подписал не задумываясь. Надо примерно наказать изменника! Заслужил он этот приговор уже дважды. На плаху его!
Казнь назначили на следующую среду. Во вторник к вечеру уже и палач прибыл из города Кашша. Ночь накануне выдалась грозовая, а к рассвету налетел страшный ураган, срывавший крыши с домов и выворачивавший с корнем деревья. Молнией подожгло боршский замок Ракоци, и гигантское зарево пожара, пожиравшего старинное строение, было видно до самого Шарошпатака.
В утро перед казнью князь встал рано. Всю ночь его мучали кошмары: ему приснилось, что обезглавили его собственных детей. А это, вообще говоря, могло случиться в любой момент: они ведь находились в Вене, можно сказать, в заточении.
Первым на прием к князю поутру являлся комендант крепости Кручаи. Он информировал князя о всем происшедшем ночью (конечно, если ночью что-либо происходило), докладывал о посетителях, ожидающих князя в передней, и их просьбах, с тем чтобы Ракоци мог заблаговременно обдумать ответ. Кроме того, Кручаи были известны все придворные сплетни, которые он и преподносил его величеству за завтраком.
— Что новенького, господин Кручаи?
— Прибыли делегации из Пешта и Дебрецена.
— Что же они хотят?
— В том-то и дело, что они, ваше величество, не хотят…
— Чего не хотят?
— Налогов платить.
— Значит, плохие патриоты! — пробормотал Ракоци. — Хорошо, я задам им головомойку. Пусть подождут. Еще кто там?
— Старый куруц один.
— Как звать?
— Папаша Йожеф.
— Что стряслось у старика? — спросил, оживившись, князь. — Слышал я о нем. Храбрый солдат!
— Не знаю, чего он хочет. Но всех нетерпеливее какой-то молодой человек в плаще. Хочет во что бы то ни стало пройти к вам и уже поднял страшный скандал, потому что слуги не пропустили его.
— Позовите раньше других старого куруца.
В приемную вошел дядюшка Добош.
— Ну, что случилось, братец? — приветливо спросил его князь.
— С просьбой я к вам, ваше величество.
— Очень хорошо, старина. Кто столько сделал для нас, как вы, может уже не просить, а желать. Чего же вы желаете?
Дядюшка Добош опустился на колени.
— Пощады, пощады, ваше величество!
— Кому? — удивился Ракоци.
— Тому самому молодому человеку, Иштвану Верешу, которого я сам захватил в плен.
— Как так? Ведь я уже велел выплатить двести золотых кому-то другому.
— Ох, проболтался я, ваше величество! Но коли уж проговорился, скажу вам всю правду. Знаю: здесь, где я стою, нельзя лгать. Я сам схватил Вереша, но отдал его Яношу Хайду, потому что боялся за себя: отпущу пленного на свободу. Сын он мой приемный! Сам взрастил я его. Вот и подумал я; коли попал он в плен, пусть будет в плену. И передал его. А сам, думаю, пойду к вашему величеству прощения для него просить, так-то оно лучше будет. Оно конечно, велика вина его: сам венгр, а пошел за немца воевать. Да только богу одному известно, отчего он так поступил. Может, еще выйдет из него честный человек?