Избранная проза

После этого об усыновлении речь больше не заходила. Тетя Карамфилка стала приходить к нам реже, а отец, вернувшись после дня Кирилла и Мефодия домой, однажды сказал мне по поводу какой-то другой моей шалости:

— С твоей шалой головой ты далеко не пойдешь… Вот прозевал свое счастье…

Я все понял без лишних слов и очень обрадовался.

Приближалась осень, а вместе с ней и конец нашим играм.

Новый учитель встретил нас недоверчиво. Невысокого роста, квадратный, остриженный ежиком, он имел плохую привычку — за всякий проступок он знал одно:

— А ну, протяни руку!

Моментально сняв с себя ремень, он складывал его вдвое и хлестал им по протянутой ладони, которая от сильного удара краснела, как морковь.

Может быть, это был какой-то метод воспитания и им пользовались все учителя? В первые же дни учитель сказал мне:

— Слушай, Милко, твой отец дал мне право приучить тебя к порядку. Может быть, ты думаешь, что я буду делать тебе поблажки? Сильно ошибаешься. Мы ведь не в игрушки играем.

Может быть, учитель Мимидичков был раздосадован главным образом разбитыми окнами, сыростью, выщербленным полом, ободранными стенами и только вымещал все это на нас?

Он выполнил свою угрозу, и скоро мне стало ясно, что я очень слабый ученик и, если так будет продолжаться дальше, я останусь на второй год. Мой отец меня разбаловал, но теперь этому пришел конец. Кто опаздывает каждый день, на каждый урок? Милко Богданов. Чья тетрадка самая грязная? Его же. Кто не решил задачи? Все он же. Так продолжаться не может. Мы ведь не в игрушки играем!

Не у меня одного были такие недостатки, но он выставлял именно меня как пример всего самого плохого. Я считал, что он мелочен и придирчив. И вообще ни один из нас не отвечал его требованиям. Он запугивал нас угрозой исключения. Если при моем отце мы свободно могли спрашивать, жаловаться и даже возражать, теперь от нас требовалось только одно: молчать и слушать. И так как ребята постепенно разбалтывались еще в первых трех отделениях и в четвертое, надо полагать, переходили совсем распущенными, учитель Мимидичков решил быть строгим и неумолимым.

— Четвертое отделение — разве это шутка? — повторял он, расхаживая между партами и подбоченясь. — Некоторые из вас пойдут учиться дальше. Что же там будут делать с такими, как вы? Спросят, кто их учил?

Мы не смели шевельнуться. Учитель не шутил. Он решил сделать из нас людей, открыть нам глаза. Однако больше всего он прибегал к грубой силе. Кроме испытания крепости своего ремня на наших ладонях, он драл за уши и давал пощечины. Упорных ставил на колени возле дверей или просто выгонял из класса.

— За что государство платит мне деньги? — кричал он. — За то, чтоб я в игрушки с вами играл? Нет, голубчики, мне платят за то, чтобы я начинял ваши головы. Те самые головы, которые совсем не варят.

Его назидания и монологи занимали почти половину урока, и только после них он начинал спрашивать и объяснять.

Эта слабость учителя не осталась нами не замеченной и, пользуясь ей, мы стали задавать ему вопросы о нашем поведении. Что хорошо, а что плохо? Вот, например, Черныш ворует и ругается.

— А! — широко раскрывал он глаза. — Да разве это можно? Воровство куда приводит? В тюрьму! А от воровства до убийства всего только один шаг! Это ты такой негодяй?

Черныш подымался с парты, опустив голову и мрачно глядя вниз. Учитель его не бил, может быть, брезгуя его видом.

— Ты зачем сюда ходишь, Карадимов? Зачем тратишь время? Тебе надо стадо пасти. Не учишься, ничем не интересуешься. Настоящий теленок! У тебя есть отец, мать?

— Отец у него есть, — ответил кто-то сзади.

— Не тебя спрашиваю, — рассердился учитель, потом обратился к Чернышу: — Смотри на меня!

Черныш медленно поднял голову и посмотрел на него испуганным взглядом.

— Ну? Разве я такой страшный? Мать у тебя есть?

Черныш ответил уже смелее:

— Нет.

— Умерла?

— Не-е, — медленно ответил Черныш, как будто из него вытягивали слова щипцами. — Сбежала. Живет с другим.

— Ага, — как будто сообразил учитель. — А отец твой что делает?

— Пьянствует, — сообщил все тот же голос из задних рядов.

На этот раз учитель не рассердился. Черныш молчал.

— Это правда?

Черныш мрачно ответил:

— Правда.

— Пьянствует! — покачал головой учитель. — Остерегайтесь этого, ребята! Худшей беды нет! Пьяный человек это продранный мешок, как говорит пословица: в нем деньги не держатся, все пропивает!

И тут началась длинная лекция о вреде пьянства со многими примерами и наблюдениями из жизни.

Он понимал, что время идет, но ему трудно было побороть в себе привычку проповедовать. Потом он наскоро объяснял нам новый материал, и урок кончался.

В субботу отец приходил домой, и тогда у нас в семье наступал праздник.

В награду за то, что я хорошо учился — отец уже был осведомлен учителем Мимидичковым, — он доставал новую книжку «Друга детей» или «Звездочки» и торжественно протягивал мне. Видимо, он забыл, какие книги я уже читал, и удивлялся, что я не радуюсь этим детским книжонкам.

— Если будешь слушаться матери и хорошо учиться, всегда буду приносить тебе такие книжки.

Я тайком разочарованно улыбался.

Наступали холода. Подул ветер, в саду зашуршали желтые опавшие листья. Деревья обнажились, и двор совсем опустел — ни веселых солнечных лучей, ни зелени, ни птичьих песен.

Отцовские книжки обыкновенно попадали в руки Владко, который ножницами вырезал из них картинки и мучным клеем наклеивал их на дверцы шкапов. Если мать ругалась и ворчала на него, готовая их разорвать, он вопил во весь голос, потому что это был его биоскоп, который он показывал единственному своему зрителю и слушателю — Асенчо.

Болезнь отца пошла на убыль. Его кашель теперь уже не раздавался на весь двор, отец кашлял реже, но как-то более мучительно.

Отец расплачивался с людьми, которые в течение года помогали в доме, привозили нам дрова, картофель, капусту.

День Кирилла и Мефодия был нашим праздником, и мы его ждали с нетерпением — не только потому, что он завершал учебный год, но и за то, что он нес с собой особую радость, вселял в нас веру в будущее и окрылял.

Мы ходили далеко в Папазову рощу за сосновыми ветками. Их мы укрепили у школьных ворот, а двери, школьную доску и кафедру учителя украсили живыми цветами.

Учитель Мимидичков рассказал нам историю двух братьев-просветителей, перенеся нас из действительности на тысячу лет назад, провел по извилистым тропам истории и закончил:

— Кирилл и Мефодий — болгары, и поэтому мы чтим их память.

В день праздника нам роздали свидетельства. Оценки учителя были справедливы: поведение у меня среднее, успеваемость — хорошая. Он исполнил обещание, данное моему отцу: к концу года я сделался самым исправным и аккуратным учеником — с выученными уроками, с чистыми тетрадками, с выполненными домашними заданиями. Школьники младших отделений радовались больше нас, а мы — выпускники — были озабочены: что нас ожидает впереди. Некоторые счастливцы продолжат учение в городе. Тошо Гинев, Славчо Даскалов, Петр Грозданов, Пенчо Маринов, как было уже известно, на следующий год будут учиться — первые трое в городе, четвертый в земледельческом училище в Садове. Янко уже учился в Свиштовской торговой гимназии, Христоско — в городе.

А какие возможности у меня? Учительского жалованья отца едва хватало, чтобы прокормить тюрей и овощами пять ртов… Он часто ругал правительство, государство, министров, царя за их пренебрежение к народному образованию и первым записался в учительский союз. Так разве мог он уделить половину своего жалованья, чтобы послать сына учиться дальше? Поистине, те — счастливцы! А для меня все уже кончилось, в будущем — пустота!

После обеда вся школа отправилась в Папазову рощу. Потом ребята рассыпались вдоль рисовых полей, где важно шагали по воде только что вернувшиеся с юга аисты, поднимали к небу длинные красные клювы и клекотали, радуясь, что они снова в знакомых родных местах. Ласточки рассекали воздух и исчезали в ярких лучах весеннего солнца.