Избранная проза

Засунув руки в карманы, капитан ходил из угла в угол и думал: что предпринять? Снова — в который раз! — прочитал сообщение из Софии и решил действовать. Он позвонил по телефону начальнику окружного управления, чтобы тот немедленно задержал Дико Петрова. Начальник удивился:

— Как? Дико Петрова? Скрипача?

— Да.

— Такого безобидного парня?..

— Да, чересчур безобидного. На его совести двадцать три партизанских жизни.

— Да ты что? Нет, это какое-то недоразумение… Здесь его все так любят.

— Не желаю спорить.

— Хорошо, немедленно задержу. Но все-таки думаю, что…

Дуйчев рассердился:

— Ну и думай на здоровье!

Спустя полчаса он снова снял трубку:

— Ну как? Арестован бандит?

— Что? — удивился начальник управления. — Ах да! Ты о Дико Петрове?

— Я опрашиваю, как обстоит дело? — недовольно сказал капитан.

— Он уехал.

— Куда? — крикнул пораженный Дуйчев.

— В Пловдив, по служебным делам.

Капитан рассердился не на шутку.

— Сообщите в Пловдив. Иначе вам придется ответить.

— Слушаюсь.

— Примите меры, чтобы были задержаны также помачка Дуда Салиева и оба ее брата. Понятно?

— Понятно.

— Смотрите, как бы нам не нажить неприятностей!

Он положил трубку.

Бандит исчез. Он, разумеется, лучше помнил лицо народного обвинителя Дуйчева, и уже после первой встречи решил, как ему быть. Кто знает, возможно, он скрывается где-нибудь поблизости, потому что цель его ясна — переметнуться через границу. Ведь все его помыслы были направлены к одному — перебраться в темное царство фашизма, потому что как могильный червь среди трупов, так и он чувствовал себя на месте только среди убийц. Скрипка была ему нужна лишь для того, чтобы обмануть наивных людей, настоящая же его стихия — пистолет.

Сжимая кулаки, капитан проклинал в душе и себя, и все на свете.

Та ночь осталась в памяти бывшего поручика Карталова как страшный сон. Все шло с неумолимой последовательностью. Погоны с него сорвали еще Девятого сентября. Потом следствие раскрыло совершенные им преступления. Наконец он сам признал свою вину, не забыв, однако, сказать о том, что заблуждался и лишь выполнял приказы, хотя стрелять в партизан и разряжать пистолет в беременную женщину никто ему не приказывал.

Поэтому он встал под дуло винтовок, смирившись с мыслью, что судьба его неотвратима. Не было ни малейшего проблеска надежды. В момент, когда раздалась команда «пли», он зажмурился и потерял сознание. Что было потом — он не помнил…

Очнувшись, он удивился, что видит небо и звезды. То были небо и звезды другого мира. Он смотрел на них будто со дна глубокого колодца — еще не сознавая, что жив. Где-то поблизости слышались голоса. Совещаются? Кто эти люди? В их шепоте было что-то таинственное. Потом они исчезли, а Карталов почувствовал, что он раздет и ему холодно. Это было ощущение жизни. Мысль, что он жив, пронзила его, словно молния. Он лежал в овраге среди неподвижных и тоже нагих тел, но сразу почувствовал, что все мертвы, а он жив.

Ночь была темная. По небу ползли тучи. Они показались ему огромными, как континенты. С большим трудом он приподнялся и выполз из оврага: голая равнина, неясные силуэты кустов. Он мигом вскочил и потонул в ночном мраке.

Ориентироваться было легко, места знакомые. Мысль, что он свободен, что он может ходить, не чувствуя за спиной пистолета часового, может думать — эта мысль казалась ему столь невероятной, что он ущипнул себя за руку и только тогда поверил, что все происходящее с ним — не сон. Ночь скрывала его наготу. В этот поздний час никто не увидел его, никто ему не встретился. Голый человек на дороге — это могло бы послужить поводом для суеверных выдумок. Он бежал, задыхаясь, чтобы до рассвета уйти как можно дальше. Сильно болело плечо. Он ощупал больное место и понял, что ранен. Рана, видимо, не опасна; вероятно, перебита ключица, в этом месте шла кровь. Пустяки! Важно, что жизнь спасена! Он мысленно повторял: «Спасен, спасен…»

У него уже была цель: ему придется все начинать сначала. Он был чем-то похож на Адама, изгнанный из ада и не принятый в рай. В голове его зарождались самые противоречивые планы: все они наталкивались на то, что он совершенно гол, в таком виде никуда не сунешься.

На востоке небо медленно светлело, и на дороге все четче вырисовывалась фигура голого человека. То тут, то там по главному шоссе проезжала повозка или грузовик. Нужно было искать укрытие где-нибудь подальше от людских глаз.

Идти босиком было непривычно. Он изранил себе ноги, и поэтому ступал как-то неестественно и смешно — расставив руки и подскакивая. Тощий, с выступающими ребрами, на длинных тонких ногах, продрогший, жалкий, Карта лов набрел на старую заброшенную избушку и спрятался в ней. Рассвело, выглянуло бледное ноябрьское солнце. День был холодный, ветреный, но он был благодарен судьбе за то, что жив, и повторял про себя турецкую пословицу: «Живой пес лучше мертвого льва». Конечно, бездомные собаки редко попадают в такое безвыходное положение, а все же сквозь щели хижины Карталов видел высокое голубое небо, неторопливые облака, реку, убранные поля, пологие холмы, заснеженные вершины Балкан. Все это рождало смутную, тревожную радость. Главное сознавать, что ты видишь, слышишь, чувствуешь!

Близился к концу сбор винограда. Карталов решил ночью поискать ягод, чтобы утолить голод. Внизу лениво бежала речка, и, казалось, так же лениво тянулись часы и минуты. Спустились сумерки, и он собрался идти дальше. Он знал, куда идти, и верил, что дойдет.

Поздно вечером он наткнулся на людей: старик с седой бородой и мальчик лет десяти везли на осле муку. Мальчик погонял осла. При виде Карталова старик вскрикнул:

— Вай, аллах! Голый человек! Стой! Кто ты, откуда?

Карталов остановился. Кое-как он объяснил по-турецки, что на него напали злые люди, негодяи какие-то, ограбили и раздели. Старый турок долго цокал языком, несколько раз повторил «бедняга» и, когда они приблизились к селу, добродушно сказал:

— Подожди тут, сынок. Сделаю доброе дело во спасение души.

Карталов остался ждать, сгорая от нетерпения. Ждал он долго и уже собрался было тронуться в путь, когда наконец показался старик, торопливым шагом подошел и сунул ему в руки сверток.

— Возьми, сынок, прикрой наготу, — сказал он и исчез.

От счастья Карталов даже забыл поблагодарить старика. Отошел подальше от дороги, оделся, потом поплелся дальше. Он очень ослаб. Голод подтачивал силы. Идти через села он избегал: могли спросить документы.

В изодранной рубахе и старенькой телогрейке, в поношенных штанах, босой, он поздно ночью постучал в дверь низкого домика на окраине города. Длинный путь, страх, голод истощили его. Старуха не узнала пришельца. Ее дочь вскрикнула от неожиданности. Он вошел в слабо освещенную низенькую комнату и спросил отрывисто:

— Обыск был?

— Нет, — ответила старуха.

Он сел, чтобы перевести дух. Несколько мгновений сидел, закрыв лицо руками, потом начал рассказывать. Рассказ был путаный, несвязный; женщины поняли только то, что Карталов скрывается и для них, слава богу, опасности никакой. Первые страшные месяцы позади, теперь нужно только соблюдать осторожность. Тут он ночевал не раз, соседи знали, что он ходит к дочке с благословения матери; было это в мрачные фашистские времена. И вот пожалуйста — никому в голову не приходит заглянуть сюда и спросить, что за связи у них были с бандитом, с жандармским карателем. В суде он привык к этому слову «бандит» и считал, что такое определение для него, пожалуй, вполне подходящее. Он и не думал гордиться своим прошлым, ему важно было только спасти свою шкуру. Видимо, на этих женщин смотрели как на «пострадавших» — мало ли было домов, где ночевали, бесчинствовали, грабили?

Это его успокоило.

Лицо его прояснилось, в сердце шевельнулась смутная надежда.

— Тота, — сказал он, склоняясь над девушкой, — ты спасешь меня. Потом я тебя отблагодарю. И как отблагодарю!