Избранная проза

И все-таки… он был человек. Я уважал его по примеру других людей. Шутка ли, одним трудом и упорством подняться по лестнице жизни, накопить сил и разума, чтобы учить других? А главное, как он учил! Все его считали отличным педагогом, только обо мне он как будто совсем не заботился.

Кроме того, по общему мнению, отец был человек честный и всегда держал свое слово. Лишь иногда, в редких случаях, он вступал со мной в разговор:

— Одно могу тебе оказать: если поставишь перед собой какую-нибудь цель, неуклонно иди к ней. Можешь падать, подниматься, но ты должен ее достичь. Разумеется, стоящую, хорошо продуманную цель. А ты, например, к какой цели стремишься?

Он не верил, что из меня выйдет что-либо путное. И, насмешливо улыбаясь, говорил:

— Только читаешь и читаешь всякие выдумки. Такое чтение ради чтения — пустая трата времени.

«Начинаются наставления! — думал я. — А какие книги, по его мнению, надо читать?»

В голове у меня постепенно зрела мысль, что отец меня никогда не любил. Он редко баловал меня лаской, и это казалось неестественным. А то, что он назвал «выдумками» книги, которыми я страстно увлекался, опять настроило меня против него. Я почувствовал себя обиженным за авторов, которых любил. Как раз в этот момент передо мной была раскрыта «Шинель» Гоголя.

Мать была совсем другая. Хотя она и происходила из крепкого рода горных лесорубов и строителей, в ней жила нежность к нам, маленьким, но без поцелуев и объятий, — привязанность наседки к пушистым цыплятам, которых она греет собой и подсовывает им зерна. А когда они подрастут, начинает сердиться на них и клевать их.

В то время как крестьяне ели на софре — низком круглом столике или прямо на земле, отец настоял, чтобы мы садились за настоящий стол, — софра осталась для маленьких, к ним присаживалась и мать, чтобы их кормить. Отец и я ели молча, все наставления были уже высказаны, настроены мы оба были мрачно. Я понимал его и ему сочувствовал. Времена были трудные. Жизнь текла пустая и безрадостная.

— Как твои дела? — неожиданно спросил отец.

Я пожал плечами.

— Мои дела? У меня нет никаких дел.

— Ну, конечно, у тебя жизнь вольготная.

Эту фразу он повторял часто, поэтому она была мне ненавистна.

— Не понимаю, что тут вольготного.

Наступившее молчание нарушила ссора детей, которых мать не могла успокоить.

Не обращая на это внимания, отец неожиданно сказал:

— Тебе надо готовиться в гимназию!

Я посмотрел на него изумленно. От него ли я это слышу?

— Человек без образования — нуль, — добавил он.

Видимо, ему стало ясно, что другого выхода нет.

Мне шел шестнадцатый год. У меня уже ломался голос. И без того я начал учиться с опозданием на два года, да еще по болезни сидел два года во втором отделении. Приходилось считаться с общественным мнением. Разве мог он отдать своего сына в ученики к портному или сапожнику, когда все чиновники его круга делали все возможное, чтобы поместить своих детей в гимназию?

Первые дни сентября в городе — время горячее, лихорадочное. Улицы забиты подводами. Это привезли пшеницу нового урожая. Ее взвешивают и ссыпают в амбары торговцев. Выпряженные волы и буйволы спокойно жуют жвачку, навевая скуку. Всюду шумно, звучит людской говор. Потные лица крестьян блестят на солнце. Наполненные пшеницей мешки взваливают на спины и несут тем, которые не сеют, не жнут, однако собирают в житницы.

Человек в шароварах зачерпывает пригоршней золотую пшеницу, мгновение смотрит на нее, как бы прощаясь с ней, с тяжелым своим летним трудом, и покорно завязывает мешок. Все идет в уплату долгов, потому что у каждого крестьянина есть в городе свой «доброжелатель», торговец или подрядчик, который раздает авансы под пшеницу, кукурузу, табак, рис — товары, которые приносят перекупщику хорошую прибыль.

На замусоренных центральных улицах города появляются все новые и новые телеги, так что невозможно протолкнуться. Магазины, трактиры, шашлычные полны крестьян в толстых шароварах. Они сидят за столами и пьют вино, в то время как их жены обходят лотки, прельщенные блестящими брошками и бусами.

Пыльными дорогами стада возвращаются с пастбища. Мчатся телеги и повозки, все спешат не упустить часы торговли, продать свой черный труд и принести взамен домой немного радости детям — новые башмаки, фальшивые перламутровые бусы.

Жизнь города полна противоречий. Как мелкое спокойное озеро начинает бурно волноваться от прихлынувшей извне воды, город приводят в движение вливающиеся в него людские потоки. Рабский труд людей и рабский труд домашнего скота — все для города, для толстопузых торговцев и для партийных бонз, и только жалкие остатки — для бедноты.

Рослые мужчины в будничных бумажных рубахах, босые и распоясанные, молодые парни и женщины, тоже замученные работой, — все спешат возвратиться в свои бедные села, грязные и пыльные… Их напряженные мускулы, мрачно нахмуренные брови и стиснутые зубы выражают ненависть к какому-то, им самим неизвестному врагу, который вырывает у них изо рта кусок хлеба, заслоняет им свет солнца.

Христоско говорил: «Капитал — вот величайшее в жизни зло». Он не раз приводил нам доказательства этой истины, и нам теперь уже ясно, почему некоторые живут в прекрасных домах, ездят в фаэтонах, имеют прислугу, а другие — большинство людей — ютятся в темных, сырых, закопченных лачугах с земляным полом, какие преобладают в селе, да и в городе тоже.

Солнце опускается за вершины Родопских гор, падают первые сумерки, и город, словно по данному знаку, пустеет. Только тут и там лениво тянется какая-нибудь запоздалая подвода, а сидящие на ней люди молчат, затаив обиду на торговца или ростовщика, который их злостно ограбил.

Я иду размеренным шагом, не замечая пути.

Незаметно я дошел до моста, отремонтированного руками деда Продана и дяди Вангела. Увижу ли я опять этих чистых сердцем людей, созданных, чтобы делать добро для других? Внизу бушевали волны Чая.

За горные хребты Родоп заходило солнце. По реке ползла длинная тень, а там, ниже, равнина была еще освещена солнцем.

Два ряда колеблемых ветром тополей терялись где-то далеко в красноватом сумраке. В воздухе как птицы летали желтеющие листья и, беспорядочно кружась, опускались на берег. Волны весело катились вниз по течению, их белые гребешки перескакивали с камня на камень, стремясь в неизвестную даль.

Город остался позади, и до моего слуха доносились лишь неясное тарахтение телег и голоса пешеходов, приглушенные шумом реки.

На меня нахлынули грустные мысли — мысли о будущем.

Годы проходят так незаметно, как течет река или отлетают журавли ранней осенью. Река все та же, но сколько раз в ней отражалось солнце и она уносила его отражение к другим берегам! Сколько весенних цветов смотрелось в ее тихо шепчущие воды — в это зеркало, уходящее в бесконечность!

А грустное курлыканье журавлей разве не похоже на прощание с прошлым?

РАССКАЗЫ

Хатидже

Молла Юмер, преступник и дезертир, решил наконец спуститься в село повидать свою жену. Вот уже третий день не приходила она к нему, как приходила раньше, укрытая от посторонних взоров белым платком, раскрасневшаяся и усталая, не приносила еды, не сообщала новостей. Третий день не видел он Хатидже, и это удивляло его. Он был в сильной тревоге: казалось, что ее схватили и, может быть, уже истязают. В шуме ветра слышался ему ее голос, а условного сигнала все не было. Шорохи ночи повторяли ему ее имя — Хатидже, которое было для него источником тайного наслаждения. Ночью, выходя подышать свежим воздухом леса, он испытывал досаду зверя, у которого отняли самую лакомую добычу. Хатидже мерещилась ему в тени кустов и силуэтах скал, и этот непрекращающийся самообман наполнял его дикой и бессильной яростью. Он даже ощущал запах ее тела, пахнувшего земляникой и чемерицей, и она представлялась ему райской гурией. Он весь цепенел, каждый мускул его тела напрягался от притока крови, горячей и буйной. Мысль спуститься в село пришла именно в такой момент, внезапно. Он лежал в глухой пещере, на ложе из папоротника, и, вдруг вскочив, стал собираться в путь. К тому же и припасы были уже на исходе.