Избранная проза

— Цыганский табор, — засмеялся отец, глядя на наше семейство, следовавшее за повозкой.

Навстречу нам двигалась гора. Владко не сводил с нее глаз, изумленный ее величием, высотой, зубчатым гребнем и могучими отрогами, которые вырисовывались все ближе и ближе. Он шел как загипнотизированный.

Мы все шли словно во сне, потому что не знали, что нас ждет на новом месте.

Скоро показались окруженные тополями белые длинные здания казарм, и теперь уже они привлекли внимание Владко. Он впился глазами в этот белый мираж, казавшийся ему частью какой-то сказки. И гора, и белые здания казармы, и первые дома города, который разворачивался, огромный, молчаливый, со своими красными крышами, церковными куполами и островерхими минаретами, очевидно, поразили его воображение, как поразили и меня несколько лет тому назад…

Обе телеги остановились. Остановилась и повозка. Мать с детьми сели в нее, а отец и я продолжали путь пешком.

Встречные замедляли шаг и с любопытством смотрели на телеги. Кто эти переселенцы, и куда их несет в такой большой праздник? Главная улица кишела нарядно одетыми людьми, — все спешили к качелям, к загородному гулянью.

Телеги свернули в маленькую боковую улочку и остановились у высокой каменной стены с деревянными двухстворчатыми воротами.

Пятнадцатая глава

Конец детства

Нелегко матери избыть скорбь о своем ребенке!

Борко — мой третий по порядку брат — рос среди нас, как белый георгин среди терновника: мы были грубые, непослушные, дерзкие, он — сама кротость, привязанность, всегда около матери, готовый исполнить каждое ее желание. Высокий и хрупкий мальчик, он постоянно хворал. Его часто укладывала в постель малярия, трепала его по целым ночам, он бредил и засыпал только на заре. В таких случаях мать сидела на скамье около его постели и беззвучно плакала. Слезы скатывались ей на платье, и она успокаивалась, только когда через несколько дней приступ проходил.

Мать неловко заворачивала хинин в папиросную бумагу, которая во рту у больного быстро прорывалась, и Борко морщился, но, не желая огорчить мать, не выплевывал лекарство, как это делали мы. Самый младший из нас, Борко обнаруживал доброту и природный ум. Еще не учась в школе, он день и ночь читал, игр не любил, а вечерами, когда стемнеет, играл на окарине в укромном уголке сада подслушанные где-то грустные мелодии.

Когда мы переехали в город, приступы болезни участились. Да и в каждом доме здесь кто-нибудь болел малярией, потому что около рисовых полей вились целые тучи комаров. У матери был суеверный страх перед болезнями, которые она считала злыми духами, и она постоянно крестилась, чтобы их отогнать. Наконец пришлось положить Борко в больницу, где его продержали целый месяц.

Мать ходила туда к нему через день и возвращалась все в большем и большем отчаянии, но ничего нам не говорила. А Борко со дня на день слабел, совсем исхудал, пожелтел. Мать тайно мучилась сомнениями и самыми мрачными мыслями. Ей казалось, что ребенок уже из больницы не вернется.

— Господи, что же это с моим мальчиком! — повторяла она. — За какие грехи ты меня так наказываешь?

Но вот доктора его выписали, и он вернулся домой.

Соседки-гречанки искренне любили мать и часто ее навещали, когда Борко лежал дома. Утешая ее, они говорили, что ничего плохого с ним не случится, что господь ее не оставит… Но сомнения, как бешеные псы, осаждали мать.

От нее скрывали страшное слово «чахотка», да еще «скоротечная». Она до самого конца не узнала, отчего умирает Борко. И мы, остальные дети, которые любили его до обожания, не смели в присутствии матери произнести это слово, потому что нам казалось — оно ее убьет. До последнего дня она робко надеялась на выздоровление Борко — не может умереть самый любимый, самый хороший ее сынок. Поэтому когда у него из горла хлынула кровь и он перестал дышать, она без сил приникла к нему, беззвучно заплакала и словно перестала различать все окружающее.

— Милый мой, ненаглядный Борко, сынок, проснись, неужели ты никогда не обнимешь свою маму! — Она поправляла сбившийся головной платок и продолжала причитать: — Ангелочек мой, как мы с ним жили душа в душу!

Она всхлипывала, стараясь удержать вопль, а слезы текли ручьями и падали на волосы усопшего. Закрыв лицо фартуком, она, обессилев, села на лавку.

Потом пришли гречанки с огромными букетами цветов. Обнимали мать и, наклонившись, целовали в лоб маленького покойника. Чужое сочувствие часто успокаивает, особенно если оно горячее и искреннее.

— Не плачь, соседка… просим тебя, успокойся, все от бога, ведь у тебя еще трое, ты богачка. Господь наградил тебя большим счастьем, а этот ангелочек вознесся на небо! Да и мы все разве вечно будем жить здесь, на земле?.. Божий промысел… Бог дал, бог и взял!

Они обнимали мать, целовали, и она как будто пришла в себя, замолчала. При взгляде на одну из молодых соседок она вспомнила, что та тоже недавно потеряла трехлетнюю дочку, и поглядела на нее с сочувствием.

На другой день за катафалком рядом о матерью шел отец. Хоть он и сгорбился, но все же был на голову выше тех немногих, кто провожал покойника. Смотрел прямо, стиснув зубы, на вид спокойный, но только на вид. Он тоже любил Борко и возлагал на него особые надежды. Да и кто его не любил, услужливого, кроткого, не по годам умного!

Только услышав зловещий стук комьев земли о крышку гроба, я понял, что никогда уже больше не увижу своего милого братца. Отец глубоко вздохнул, нахмурился, бросил свою горсть земли и тотчас же отвернулся. Я неудержимо плакал, он попробовал улыбнуться мне и сказал каким-то чужим голосом:

— Довольно, Милко… Пойдем… Эти тут (он показал глазами на могильщиков) закончат дело… Пойдем и ты, Бойка… Оставь мертвого с мертвецами, а мы, живые, пойдем к живым…

Наша улица, покрытая неровной выбитой булыжной мостовой, круто поднимается в гору, а дом у нас — старая турецкая постройка из камня и толстых сосновых досок. Он двухэтажный, окна нижнего этажа, который служит подвалом и кладовой, забраны решетками, как и в соседних домах. Рядом живут греки и болгары, беженцы из Македонии, занимаются они огородничеством. Их огороды расположены в нижнем конце города, где воду для поливки можно отводить из реки. Недалеко от нас базарная площадь и церковь святого Мины, которую болгары отвоевали у греков.

Кран, находящийся напротив церкви, едва цедит воду, а кругом ждут с ведрами ученики ремесленников с базарной площади и женщины из нашего квартала.

Как самый большой в семье, я должен был по нескольку раз в день подниматься с ведром и кувшином по крутой каменистой улице к дому, где опоражнивал их в кадку возле крыльца. Добирался весь в поту, красный, и слышал, как отец всегда что-то бормочет. То называет городское начальство «красавцами», то ругает его по-турецки, чтобы я не понял.

— Церкви могут отнимать, а чтобы провести водопровод, на это их нет!

В селе в последнее время мать стирала возле колодца, чтобы не носить воды. Ее страх перед переездом в город как будто оправдывался: кругом все новые, чужие люди, как она с ними уживется?

Я продолжал таскать ведро и кувшин по нескольку раз в день. А зимой этот подъем по обледенелой улице был настоящим подвигом.

Как-то в сумерки, когда я возвращался домой по скользкой, покрытой льдом булыжной мостовой, чья-то рука подхватила мое ведро. Я испуганно обернулся и в тумане едва узнал дядю Вангела.

— Дядя Вангел! Откуда?

— Он самый, дядя Вангел. К вам шел… Как вы, здоровы?

— Здоровы, дядя. Сюда… сюда… Вот и наши ворота…

Мы вошли. Лампа в кухне уже была зажжена. Мать хлопотала около печки. Обернувшись, она стала вглядываться в вошедшего.

— Мама, я дядю Вангела привел, — сказал я весело.

Она сердечно пожала ему руку и показала на лавку, приглашая сесть.

— Что-то ты похудела, сестрица Бойка…