Страница 7 из 13
Но вышло хуже. Говорил старый Адналин: «Никогда с человеком не случается того, чего он боится. К чему исподволь готов. Всегда вывернется какая-нибудь другая пакость». Совсем не ждал молодой бий Самозванца. Считал: далеко еще ему до Оренбурга. Вот приедут к городу, соединятся с войсками Рейнсдорпа, станут Злодея караулить. А он вот, под самым носом. С летучими отрядами казаков, с калмыками, с рудокопами из Воскресенского, с пушками. Да как жахнет, как плюнет огнем, как застрекочет из ружей.
Не доезжая деревни Бескуловой, возле которой надлежало Салавату соединиться со старшиной Элви и в составе тысячи башкир двигаться к Оренбургу, налетела во чистом поле злодейская толпа под две тысячи человек. Нападать не стали, обстреляли издалека и преградили путь. До сумерек старшины рядили, что делать. Наконец Элви поскакал к мятежникам спросить, чего хотят. Те отвечали:
– Хотим вашей дружбы. Делить нам нечего. Все государевы слуги. Пойдемте с нами царя батюшку в Бердской слободе смотреть.
Элви немедля склонился на уговоры, и Салавату с его девяносто пятью всадниками ничего не оставалось делать, как ехать большой ватагой, опасаясь пушек, казацких сабель, да и своих, желавших лучше идти грабить Оренбург, чем его защищать.
Так, сам не желая, Салаватка Юлаев сын затесался в злодейскую шайку.
Небо низко повисло над холмами, грозя снегом. Сизые в дымке леса отступали с дороги. Во влажном холодном воздухе особенно остро шибал в нос конский навоз и гадко воняли прокисшие от пота кожи армяков. И сам Салават пах как-то гадко. Он впервые узнал, что человека в жар бросает по-разному. От работы один пот – крепкий, ядреный, с солью. Бабы стирают, плюются: ишь как испохабил рубаху! А нет-нет, да и прижмут к лицу: мужиком веет. От страха же человек делается весь холодный и липкий, а на коже остается кислый след, как на заплесневелом в рассоле огурце. Такое добро никому не надо. Бабы, отполоскав, бросят в сторону и больше не посмотрят. Именно эту дрянь ощущал под персидским халатом сын Юлая и ненавидел себя за то, что струсил, даже не побывав в бою.
Злодейской ватагой верховодил, как оказалось, не сам государь, а один из его любимцев – атаман Овчинников. Мужик с крупной птичьей головой и кривыми, как ветки здешних берез-маломерок, пальцами. Он повез всех башкир в Берду, которая оказалась маленькой деревянной крепостью на носу у Оренбурга. Должно бы ей, Берде, защищать город, хранить от неприятеля, а она, словно легкая на согласие девка, поддалась после первого же приступа. Раскинула ноги и лежала теперь на спине, кося в небо татарскими глазами и чая радости от насильника.
Подъехали уже в сумерках. Усталые, голодные. Гости ли, пленники ли – неясно. Ни одна собака не брехала, и это наполнило души новым страхом. Вроде не мертвая слобода. Где же псы?
Еще издали Салаватка заметил под деревянным тыном широкую черную полосу, опоясывавшую стены. Она копошилась, двигалась, взлетала, как лохмотья вдовьего платка под ветром. Над ней царил неугомонный вороний грай. Одна из птиц взмыла в воздух и отлетела прочь, держа в клюве кус добычи. На нем что-то поблескивало. Овчинников мигом приложился из ружья. Ворона дернулась и камнем рухнула вниз. Упала под копыта лошади. Казак спешился, отшвырнул птицу, поднял с земли находку. Оказалось, человеческая рука, погрызенная уже собаками. На распухшем пальце кольцо. Атаман подергал – туго идет. Облизнул мертвечину, стянул, бросил руку на снег и сунул трофей за пазуху.
Салавата чуть не вырвало. Всадники уже ехали по вросшему в снег мосту. Недоверчиво зыркали по сторонам. У ворот их встретили три виселицы, чуть поодаль – еще пара. Ветер трепал на покойниках синие офицерские плащи. А дальше дома с тусклыми огоньками за слюдяными оконцами. Голоса. Смех. Бражные песни. Ругань. Хлопанье дверей. Казаки всегда живут шумно, особенно за чужой счет. А в Берде они жили на государевом довольстве – сыто, пьяно, грозно и весело.
Проезжая широкой улицей, Салават успел заметить кибитки, крытые где дерюгой, где коврами. Они теснились табором. Возле горели костры, слонялись женщины самой оборванной и жалкой наружности. Все они были русскими, и, приглядевшись, молодой бий увидел, что платья у них не крестьянского покроя. Это были жены и дочери убитых офицеров, завезенные победителями в свой вертеп и брошенные посреди Берды для всеобщего удовольствия. У них случалось много гостей. Казаки тянули несчастных за руки в телеги или просто к ближайшим домам. Те не сопротивлялись, получая за услуги где краюху хлеба, где подзатыльник.
Салават с тоской воззрился на большую, ярко освещенную избу, в которую их вели. Возле нее был палисад, затоптанный сотнями ног. У коновязи не меньше десятка лошадей. Окна со стеклами. Сразу видно, богатый человек жил. Может, сам комендант Берды? Старшину Элви и Салавата пустили внутрь, остальным велели ждать. Понурые всадники спешились. На площади перед домом им не хватало места, и они заводили коней в улицы, холстами стелившиеся от центра слободы. Лошади боялись здесь стоять. С непривычки ржали. Из всех углов несло мертвечиной.
Старшина Элви, как вошел в избу, сразу повалился на пол и ткнулся головой в порог. Салаватка вперед осмотрелся. Роскошно. Весь пол устлан коврами. На стенах кошмы. Вместо лавок – стулья. Стол с пузатыми, как вазы, ногами. Самозванец сидел под пустым киотом. Не слишком взрачный, с рябым лицом, с волосами, по-казацки постриженными в кружок. Без рубахи и без креста. Две девки в красных сарафанах мяли ему плечи. С первого взгляда было ясно – этот человек ест с ножа и не боится обрезаться.
Хозяин ласково указал башкирам на стол и кликнул какого-то деда принести чаю. Пил вприкуску, дробя здоровыми, как у лошади, зубами плотные куски сахара. А потом молвил так:
– Рад я, детушки, что вы привели с собой до тысячи всадников. Нам помощь нужна. Которые пойдут мне служить, тех пожалую. А которые станут отпираться – повешу. Здесь, в Берде, на всех пустых перекладин хватит, – и протянул гостям через стол руку.
Элви снова повалился в ноги и целовал смазной сапог царя. А Салаватка уставился на руку. Небольшая, в мелких рыжих веснушках, над запястьем курчавятся волоски.
– Целуй, – подсказала одна из девок, решившая, что дикий башкир не знаком со здешним обхождением. – Ни то удавят.
Салават ткнулся лицом вниз и вдруг почувствовал резкую боль. Самозванец схватил его пальцами за короткий нос. Под хохот вошедших в избу казаков он выволок сына старшины за порог и осведомился:
– Будешь служить?
Салаватка боялся двинуть головой и лишь часто-часто моргал, изображая согласие.
– То-то же, басурманская харя. Иди к своим. Я сегодня милостив.
Молодой бий вышел за палисад, махнул рукой, подзывая к себе конников Адналина. Выбора у них не было. Да и хотели ли они выбирать? Их миловали, принимали на службу. Чего же еще?
На следующий день к новоприбывшим соплеменникам приходил мулла Кинзей Арсланов. Благообразный, немолодой, с белой бородкой, росшей пучком, как у козла, не покрывая скул. Вместо шапки, он носил чалму и говорил степенно, то закладывая руки за кушак, то шевеля четками. Кинзей знавал Адналина и к его сыну отнесся дружелюбно.
– Это хорошо, что ты здесь, – сказал он. – Государь обещал все заводы сжечь, а земли отдать нам. Хозяев же Твердышева, Мясникова, Демидова повесить.
– А людей своих он куда денет? – не поверил Салават. – Тоже повесит? Их здесь почитай тысяч до десяти, а то и больше.
– Наше ли это дело? – покачал головой Кинзей. – На все воля Аллаха. Государь своих не любит – они его предали. А нас пожалует.
– Если он своих не любит, почему будет любить нас?
Сын старшины пребывал в сомнениях. Земли из-под Симского завода ему хотелось еще больше, чем офицерского чина. Но жизнь в Берде Салавату не нравилась. Душегубства много, а толку чуть. Оренбург как стоял, так и стоит. Что проку в казачьих разъездах под стенами? Или в том, что Самозванец каждое утро отправляется проверять посты? Однажды он поскакал пьяный, потерял стремя, чуть не рухнул с седла. Из крепости по нему начали полить, подкатили пушку.