Нора

Попова Юлия Александровна

Нора

Нора

- Что ты видишь?

- Что-то яркое... больно смотреть... так режет глаза.

- Что это? Что это, Нора?

- Я не знаю... Что-то такое... огромное!

- Отойди немного назад.

- Я не могу... Не могу...

Молчание. Вздох.

- Тогда на сегодня все.

Три хлопка.

Нора ловко вскочила с неуютной кушетки, обтянутой клеенкой, так, что ее тоненькие косички заболтались в воздухе как веревочки.

Она выскользнула из сухого кабинетного воздуха, быстро сбежала вниз по широкой мраморной лестнице и выскочила во двор. Сырость и прохлада! Как хорошо! Только влага дает жизнь, только осенью, когда ее в избытке, чувствуешь, что дышишь, что по-настоящему живешь. Как, наверное, бывает только в последние минуты жизни... Нора любила это время года, осень была для нее чем-то вроде кислородной подушки для того, кому смертельно не хватает воздуха.

После всех этих сеансов - ярких и огромных - она помнила только то, что ее окружало и по сию пору: больница из серого камня с крашеными тяжелыми дверями, полудикий заросший дворик вокруг нее, нескольких безнадежно застрявших тут больных и не менее безнадежных докторов. А до этого - ничего: пустота, которую даже не с чем сравнить. А ведь все в мире заполнено чем-то. Даже вакуум в космосе содержит в себе какие-то взвеси.

************************************************************************************

...Конечно, это было осенью! Только осенью в редкие погожие деньки солнце может светить так ярко. Летом оно роскошно и вальяжно, как важная, богатая дама на курорте. А осенью, в предчувствии неминуемой гибели своей, оно светит искренне, отчаянно, изо всех сил, словно пытается отдать все припасенное летом тепло, оказавшееся нерастраченным, бесполезным.

Мама привела меня к воротам. Хотя, точнее, это была арка - старая кирпичная арка. Ворот в ней не было, а по бокам арки печально скрипели пустые ржавые петли. Штукатурка местами осыпалась, оголяя грязно-рыжий кирпич. Какое таинственное место... Мама велела мне ждать, а сама ушла по узкой асфальтовой дорожке вглубь сада, казавшегося заброшенным. "Как Алиса в маленькую дверцу, ведущую в сказочную страну", - подумала я тогда. Мне стало любопытно, что же там, вдалеке, где заканчивается дорожка. Я не выдержала и пошла вслед за мамой. Я шла не спеша, чтобы не нагнать ее. Вдоль дороги по обеим сторонам качались огромные тополя. Они скрипели, как скрипят под стариками кресла-качалки на верандах. Длинными, скрюченными от старости и ветров ветвями тополя цеплялись за помпон на моей шапке. Я ловко уворачивалась и смеялась, дразня их. Тополя досадливо вздыхали, притворяясь, что сдались, но тут же вновь выбрасывали свои ветви - преграждали мне путь. На газонах прели опавшие листья - я ненадолго задержалась возле них, чтобы полюбоваться. Они нежились в последнем тепле этой осени... Вскоре за деревьями показалось трехэтажное серое здание с шестью колоннами, похожее на театр. Массивные двери густо-зеленого цвета преградили мне путь. Я дотянулась до ручки, дернула ее. Но дверь даже не дрогнула. Неприятное предчувствие охватило меня: мне вдруг показалось, что маме нужна моя помощь. И я упорно стала тянуть ручку на себя. Дверь не поддавалась. Обессилев, я присела на корточки, прислонившись спиной к косяку. Сколько времени я провела так, не знаю. Но внезапно дверь скрипнула, и на пороге появился длинный человек, белый от макушки до пят. Он молча взял меня за руку своей холодной и сухой рукой и повел меня внутрь. Сначала мы прошли через холл первого этажа, мимо старенького лампового телевизора, возле которого, раскорячившись, словно пни, стояли пустые разномастные стулья. Затем поднялись по широкой мраморной лестнице с перилами - о, как она контрастировала со стенами, на которых от сырости пузырями вздымалась матовая коричневая краска!

Мамы нигде не было. Запрокинув голову, я спросила у незнакомца:

- Сударь, вы не подскажете, где моя мама?

Сверху раздалось какое-то мычание. Но я не стала переспрашивать. Я подумала, что это будет невежливо. Я вообще с некоторой настороженностью вступаю в разговоры с незнакомыми людьми, и делаю это только в случае крайней необходимости. От незнакомцев можно ожидать чего угодно. Вот деревья или птицы - совсем другое дело.

Я шла с длинным человеком по холодному коридору. Гулкое эхо от наших шагов звенело, перекатываясь по стенам. Должно быть, так звучит пустота... Мама стояла у окна, прижав сложенный носовой платок к своим губам. Она осторожно, словно боясь вспугнуть меня, подошла и обняла меня:

- Нора, тебе нужно остаться здесь... ненадолго. Доктор сказал, что необходимо подлечить твой желудок. Помнишь, как часто тебя тошнило?

Я отрицательно помотала головой. Но мама будто не заметила этого.

- Так вот, тебя подлечат, и я заберу тебя. Хорошо?

Мне не хотелось здесь оставаться: холод, тишина и безликие люди не нравились мне. Но мама, не слыша моих мыслей, торопливо уходила от меня - я увидела ее в окно, она уходила, нет, она бежала по узкой асфальтовой дорожке, ее черный беретик сбился на затылок, а полы красного пальто развевались в стороны. Через минуту она была уже далеко, и казалась божьей коровкой, ползущей по стеклу.

- Божья коровка, лети на небо, там твои детки, принеси им хлеба... - пробормотала я.

Длинный человек развернулся ко мне и внятно произнес:

- Пойдем.

Я кивнула. Беспокоиться было не о чем. "Мама же сказала: подлечат - и она меня заберет, значит, это ненадолго", - утешая себя, размышляла я.

Каменный пол сменился мягким линолеумом. Стало еще тише. Мы остановились у белой двери со стеклянным окошком. На двери была надпись "Палата ?...". Но самой цифры не было. Я спросила:

- Сударь, а почему здесь нет номера?

Он ничего не ответил, даже голову не повернул в мою сторону, словно был настолько высок, что слова мои не долетали до его ушей. Он вошел в палату и молча указал на одну из коек, рядом с крошечным медным умывальником. Потом с трудом приоткрыл одну дверцу покосившегося шкафа и, наконец, произнес:

- Тапки здесь. Обед в час!

И испарился бесшумно, будто его никогда и не было. Я присела на койку и переобулась в тапочки, они были из клеенки, с неудобно выгнутой внутрь подошвой, отчего мне стало еще неуютней. Не смея сдвинуться с места, я осмотрела палату. В палате было четыре койки, две при входе и две у окна. Рядом с моей уныло прогнулась пустая кровать, явно не имевшая жильца. Две койки напротив были обитаемы - тщательно заправлены, без единой складочки, будто по ним только что прошлись утюгом. Солнечный свет, без помех проникавший сквозь голые окна без гардин, разлегся на крашеном полу. В палате было просторно, или, скорее, пусто. Как в комнате для гостей в доме, где гостей не любят. Там всегда прибрано, постелено свежее белье, но бедная комната только и делает, что ждет своих постояльцев.

Дверь еле слышно скрипнула. Высунулась рука с корзинкой. Я узнала голос длинного человека. Чопорно, как швейцар в гостинице, он произнес:

- Вам оставила это ваша мать!

И корзинка приземлилась у самого порога. Вот так счастье! Я засмеялась от радости. В корзинке были совершенно необходимые мне вещи - заяц из голубого меха в белых штанах на лямках с малюсеньким карманчиком, набор цветных карандашей, чистый альбом и два шоколадных пирожных в розовой коробке с надписью: "Лучшая кондитерская". Заяц тут же был помещен на кровать и назван Алисом. Я знаю, знаю, что нет такого имени. Но я просто обожаю "Алису в Зазеркалье". Я читала ее ровно 15 раз. Алиса - красивое, но, к сожалению, женское имя, а заяц был явно мужского пола. Но надо же было его как-то назвать...

Внезапно дверь снова отворилась, да так резко, что задребезжало стекло в окошке. Вошла довольно милая и аккуратная старушка в синем халатике. Она подошла к одной из отутюженных коек и стала вытирать руки висевшим на спинке полотенцем. Я сказала как можно приветливее: