Мышонок

— Будем говорить, что племянница гостит, — сказала Евдокия Акимовна.

— Добре. От и вси правила. Ох, не любо мне в хати сидеть, а вот же придется. Степаныч тоже на нелегальное перешел.

— И когда уж это кончится! — вздохнула Евдокия Акимовна. — По Семе так истосковалась, что живого места в сердце не осталось.

— Скоро, Акимовна, теперь скоро. Гниют они изнутри. Обожрались, гады, властью, насильничают, изуверствуют, грабят. Меж казаками и добровольцами свара пишла. Кубанцы бросают фронт и вертаются в станицы. Теперь скоро. От тильки треба нашим подмогнуть отсюда, с тыла. Вам не журиться надо, Акимовна, а гордиться. Ишь, яки у вас сыны: один на фронте лупит биляков, другой с тылу помогае их сундучить.

Ковтун разговорился. Мешая русские слова с украинскими, он долго рассказывал притихшим слушателям о своей жизни, о подпольной работе, о близкой победе большевиков.

С приездом «квартирантов» Ленькина жизнь стала еще напряженнее. Не зная ни усталости ни страха, он, приходя с завода, бегал по городу, выполняя поручения Степаныча и Ковтуна. Он служил связью между рабочими-большевиками, ушедшими в подполье, которые с нетерпением ждали момента открытого выступления.

Так прошла осень. Кончились дожди. Лужицы стали покрываться тонким хрупким льдом. Однажды утром, лишь только открыли ставень, комнату залило белым ровным светом.

— Снег! — радостно крикнул Ленька.

Ковтун вышел из-за перегородки и посмотрел в окошко.

— Ну и бисово це дило — нудыться в хате! Вы хоть бы мне перед виконцем бабу снижну слепили — все б мне не так сумно было.

Но если Ковтун и скучал, то только днем. Не было вечера, чтобы не приходил к нему кто-нибудь из товарищей. Они осторожно стучались в окно, говорили через дверь условленную фразу и проходили за перегородку. Оттуда к ребятам доносился шелест приглушенных голосов, прерываемый довольными восклицаниями Ковтуна: «Добре! Оце добре!»

Чаще всех бывал Иванченко, рабочий металлургического завода. Бывал и Степаныч. Его ребята поджидали в условленные дни на углу переулка, а затем посменно дежурили на улице. От одного угла до другого Ленька лихо мчался на одном коньке по утоптанному снегу. И никто не подумал бы, что этот резвящийся на морозе мальчишка зорко следит за каждым прохожим.

Как-то со Степанычем пришли еще двое мужчин. В одном из них, худеньком и остроносом, Ленька тотчас же признал слесаря Зеленского из инструментального цеха. Другого также встречал в заводе, хотя и не знал по фамилии. Когда они вошли в хату, там уже сидел Иванченко. За перегородкой все вместиться не могли и расположились в общей комнате. Такого большого количества людей еще не собиралось, и, вероятно, поэтому дозор был усилен Ваней. Мороз крепчал, и ребята по очереди ходили в хату греться. Они знали, что заседает подпольный комитет большевиков.

Все комитетчики сходились на том, что оба завода должны выступить в один и тот же час. К этому часу Ковтун выйдет из подполья, явится на металлургический завод и с красным знаменем в руках поднимется на загрузочную площадку домны. Это и будет знаком к восстанию.

Поднять знамя на Снарядном заводе поручили Зеленскому. Выслушав решение, он встал, поклонился и растроганно сказал:

— Спасибо, товарищи, за честь! До самой смерти не выпущу этого знамени из рук!

Ленька, гревшийся в это время у печки, вдруг почувствовал, как у него опять затеплело в груди.

«Ай, да что это у меня такое бывает? — подумал он. — Прямо-таки ни с того, ни с сего».

Но, взглянув на потеплевшие лица комитетчиков, понял, что это бывает не только с ним одним.

Когда все разошлись, Ковтун сказал каким-то помолодевшим голосом:

— Ну, Акимовна, скоро конец моей нудьге: выхожу на волю.

И обеими руками молодецки расправил усы.

В газетах перестали печатать сводки о положении на фронтах. На север и с севера шли только воинские поезда. Люди, пробившиеся в город пешком или на санях, рассказывали, что в сорока верстах от города был слышен орудийный гул, но где именно шли бои, сказать не могли.

Как ни старался Ковтун преодолеть в себе чувство нетерпения, оно беспрерывно пробивалось наружу: то он подходил к окну и долго смотрел сквозь зелень герани на улицу, точно искал там признаков грядущей перемены; то посылал Галю на Сенной базар послушать, о чем говорят в народе; то допрашивал Леньку, не заметно ли по лицам заводского начальства, что дела белых на фронте плохи. Только на четвертый день после совещания пришла, наконец, с таким нетерпением ожидаемая весть. Принесла ее все та же женщина, с которой Ленька уже трижды встречался. Ковтун, услышав в сенях ее голос, когда она здоровалась с открывшим ей дверь Ленькой, так и бросился ей навстречу.

— Шо? Ну, шо? Де воны? Колы?

— Сейчас, сейчас, — говорила она, разматывая платок, — сейчас все узнаешь.

— Ой, Ольга Андреевна, та не томи ж ты меня! Скажи тильки одно слово: колы?

— Завтра в двенадцать часов.

— Завтра?! Та дай же я тебе расцилую, чернявочка ты моя гарнесенька!

И Ковтун в обе щеки начал чмокать розовое от мороза лицо женщины.

Ольга Андреевна торопилась. Ей еще надо было побывать у товарищей в разных концах города. Она кратко рассказала, где идут бои и в какое время, по расчетам командования, следует выступить рабочим, чтобы ослабить тыл белых. Степаныч был уже извещен. Завтра в двенадцать он будет ожидать рабочих там, где спрятано наибольшее количество оружия. Зеленский тоже уже знает, в какой час поднять красное знамя, и горит нетерпением.

— Як ты думаешь, — спросил Ковтун, — сбрить мени усы, чи так оставить? Без усив, може, шпик мене и не признае, колы подвернется по дорози в завод.

— Конечно, сбрить. Не понимай, над чем ты тут размышляешь.

— Та жалко ж! — сказал Ковтун и так поспешно прикрыл усы руками, точно уже увидел перед собой блестящее лезвие бритвы.

За красное знамя

Сторож при калитке, через которую проходили служащие главной конторы, услышал робкий стук в дверь и заглянул в «глазок». Перед калиткой стояла смуглая девочка без платка, в коротеньком расстегнутом пальтишке. Худенькое тело ее дрожало.

— Что такое? Что тебе? — спросил сторож, открывая калитку.

Девочка сложила красные от мороза руки на груди и голосом робкой мольбы сказала:

— Дедушка, родненький, вызовите до мене Леньку из конторы, хлопца рассыльного!

— Леньку? Вот уж не знаю, где его искать, он только и знает, что бегает по всему заводу. Да и отлучаться мне нельзя, — нерешительно сказал сторож.

— Дедушка, пошукайте его, родненький, пошука-айте!..

Губы девочки задрожали, из глаз одна за другой покатились слезы.

— Да что такое? Несчастье какое случилось, что ли? Он кто тебе? Брат?

Девочка хотела ответить, но только всхлипнула и затряслась еще сильнее.

— Ладно уж, — сказал сторож, — пойду в контору, может, он там. А нет, так придется тебе подождать, — он тут часто бегает.

По случайности Ленька оказался в конторе. Предчувствие недоброго шевельнулось у него в сердце, когда он увидел Галю, вытиравшую рукавом слезы.

— Галя, что такое? Зачем ты здесь? — крикнул он испуганно.

Та так и бросилась к нему.

— Забралы… батьку забралы и мамку твою… Двери выломалы и забралы…

Не говоря ни слова, Ленька заметался на месте, не зная, что предпринять. Решившись, он крикнул: «Жди здесь!» и вскочил обратно в калитку. Через минутку он уже рассказывал Ване о случившемся, и они вместе понеслись между рядами станков инструменталки туда, где работал слесарь Зеленский.

— Так, — сказал Зеленский, выслушав прерывистый шопот ребят, — вынюхали, значит, гады. Ну, ничего, освободим. Вот только на металлургию надо дать знать поскорей. Пусть знамя поднимет Иванченко, если уж Ковтуну не судьба.

Зеленский вынул часы и досадливо крякнул:

— Сорок минут осталось. Маловато. — Затем, остро взглянув на взволнованные лица ребят, спросил: — Может, слетаете?