Кукла в волнах

— А как они затем вышли из положения? — немного бестактно спросил я, невольно сравнивая эту книжную историю с положением Волчатникова.

— А никак, — он рукой провел по свей седеющей шевелюре, отчего коротко стриженные волосы поднялись ежиком, — в отличие от того офицера, я не полный импотент. Мы еще что-то могем, как говорит один из героев фильма «В бой идут одни старики».

Потом он пристально взглянул на меня своими синими глазами:

— Не знаю, зачем все это тебе говорю — другому никогда бы не сказал. Мы, конечно, выпили, но я тебя прошу о нашем разговоре не распространяться. Как писал Анненский «лишь тому, чей покой храним, сладко дышится».

Глава 4

Ночью дождь прекратился. Часа в четыре утра я почувствовал, что меня кто-то тронул за плечо. Это был старшина роты Винник. Поглаживая свои пышные рыжеватые усы, он сообщил сиплым от постоянного употребления спирта голосом, что командир роты Косых загулял и на ногах стоять определенно не может. Следовательно, именно мне надо вести бойцов на прочесывание аэродрома.

Сказав это, Винник приложился к трехлитровой банке с разведенным спиртом, стоявшей на тумбочке у Тернового, крякнул и пошел поднимать солдат, слегка покачиваясь из стороны в сторону. Я с большой неохотой стал подниматься с кровати, пытаясь на ощупь, в полумраке найти свою одежду и упавшие вечером под кровать ботинки. Рядом мирно похрапывал Приходько, а кровать Тернового была пуста.

Собственно прочесывание аэродром являлось обязательной процедурой подготовки к полетам. Мы вывозили солдат в начало летной полосы, расставляли их цепью и запускали вперед на всю её длину, что составляло примерно два с половиной километра. Солдаты шли, поеживаясь от утренней прохлады, и собирали камешки, куски битума, всякий мусор, оставленный от предыдущего полетного дня. Все это складывалось ими в пустые противогазные сумки, которые выдавались нашим находчивым старшиной, поскольку штатных сумок для этих целей предусмотрено не было.

Когда я выехал на ВПП с дюжиной полусонных солдат, уже занималась заря. Неяркий, чуть приглушенный свет ровно ложился на серые аэродромные плиты, практически не создавая никакой тени, что здорово затрудняло осмотр аэродрома. Я приказал водителю «Урала», на котором мы ехали, включить фары, чтобы сильнее осветить бетонные плиты. Два солдата шли в невысокой траве по краям полосы, поправляя упавшие ярко-красные треугольные пирамидки из фанеры, обозначавшие полосу точного приземления.

Под мерный звук двигателя машины и неторопливое движение солдат, я немного задремал и потому с некоторым запозданием увидел, как к нам подъезжает руководитель полетов. По иронии судьбы это был Волчатников, в отличии от меня выглядевший довольно бодро. Увидев, что я готовлю аэродром к полетам, он удивился:

— Витя? А где Косых?

— Да ему что-то нездоровится, — махнул я рукой.

— Что, опять запил? — почти утвердительно спросил Волчатников — до него, по-видимому, уже дошли слухи о периодических запоях моего командира роты, — доиграется он, могут выгнать из армии, а ведь хороший мужик.

— Я слышал, его вызывают на заседание партбюро батальона, Может, он потому и напился?

— Перед смертью не надышишься, — покачал головой комэска, — вон видишь, полоса приземления. С обеих сторон она имеет расстояние по триста метров. При посадке самолета летчик должен точно вписаться, сесть именно на этот четко обозначенный отрезок бетонки. Сядешь раньше — можешь удариться о кромку плит. Приземлишься позже — выкатишься за пределы полосы. В обоих случаях, если не рассчитаешь, возможна катастрофа, смерть. Так и в жизни, у каждого из нас своя полоса приземления. Любовь это, или что-то другое, неважно! Главное, не проскочить мимо.

— Значит, Косых может не вписаться? — спросил я, и мне отчего-то стало жалко этого неуклюжего большого человека.

— Вроде того. Не опоздай на инструктаж наряда!

Волчатников сел в машину и поехал по рулежной дорожке к вышке руководителя полетов.

У КДП[5], когда я подъехал туда, уже выстроился наряд. Среди солдат других подразделений стояли четыре человека и из моей аэродромной роты. Двое из них, вооруженные сигнальными пистолетами, обычно ходили по торцам полосы и своими выстрелами отпугивали птиц, которые могли попасть в воздухозаборник самолета. Два других бойца обслуживали аварийно-тормозную установку и потому их называли «атушниками». Эта установка представляла собой длинную сетку из парашютных строп, которую поднимали в конце ВПП, чтобы поймать случайно выкатившиеся в траву самолеты.

Конечно, опытные летчики не допускали выкатывания. Этим отличались в основном курсанты или только что выпустившиеся из училищ молодые пилоты. Но и старички иногда могли отличиться наподобие Паши Безродного, забывшего выпустить шасси.

Пока я осматривал наряд, вышел Волчатников и провел краткий инструктаж, после чего расписался у меня в журнале за прием аэродрома. О вчерашнем мы не говорили.

Потом я не раз вспоминал его слова о полосе точного приземления. Мне даже приснилось, что я лечу, а взлетная полоса в легкой дымке тумана наплывает издалека, постепенно нарастает, словно я был летчиком и должен посадить самолет. Вот показался край ВПП, обозначенный большими белыми полосами, которые издалека кажутся спичками, аккуратно уложенными каким-то шутником на бетонных плитах. Затем шла сама полоса приземления, короткая, вся исчерканная колесами самолетов при посадке.

Во сне я пытался коснуться колесами аэродрома точно в полосе приземления и, каждый раз, проскакивал мимо. Но мне было почему-то не страшно, даже отчасти весело, словно я участвовал в каких-то безумных гонках, где выигрывал тот, кто сильнее разобьет самолет. Может в этом разбитом самолете был какой-то смысл? Имела ли вообще для меня смысл сама жизнь и в чем он был? Воспитывать солдат, ходить на построения, делать военную карьеру, угождать разным большим и малым чинам? Разве в этом смысл?

Энергично кивнув мне своей головой с коротко стриженными седыми волосами, Волчатников вернулся на вышку, где поднялся наверх, в стеклянный купол, откуда просматривался весь аэродром.

Пока я стоял у диспетчерского пункта, первые самолеты на центральной стоянке уже стали подавать признаки жизни. Начинался запуск движков, и АПА[6] подъезжал то к одному, то к другому самолету, помогая оживить сердце боевой птицы.

Поначалу раздавалось ровное гудение, перерастающее в рёв, а потом, у каждого из запускавшихся самолетов из сопла показывалась огненная струя газа. Она горела, рвалась наружу, как факел, зажженный исполинской рукой, и с силой била в газоотбойные щиты, стоявшие позади. Металлические щиты трепетали, словно легкие листья под напором ураганного ветра, но все же, выдерживали атаку раскаленного потока воздуха. Через некоторый промежуток времени, техники прекратили газовать, на рулежную дорожку выкатился первый самолет — разведчик погоды. Начинался обычный полетный день.

Пора было ехать на завтрак. И я поехал бы, если бы по дороге меня не перехватил дежурный по АТО прапорщик Сергейчик, передавший указание командира батальона срочно отправить капитана Косых на попутной машине в Азовск. Ничего хорошего для него это не предвещало. Приказ надо было выполнять, и я отправился на поиски своего командира роты.

Тот лежал, будто громадный медведь в берлоге, на солдатской койке в казарме, прямо у входа. Наряд, состоявший из солдат второго года, именовавших себя «дедушками», ходил вокруг разве что не на цыпочках, боясь потревожить покой командира. Я собирался подойти и разбудить его, но передумал. Пусть проспится. К тому же, надо еще найти машину, которая повезет людей в Азовск. Для того чтобы все разузнать надо было кого-то отправить к командиру автороты, но, оглянувшись, кроме дневальных, одиноко стоявших у тумбочки, лишних людей я не заметил.

Зато заглянув в бытовку, представлявшую собой окрашенную в темно-синий цвет комнату с гладильной доской в виде подставки и несколькими зеркалами, я сразу натолкнулся на двух солдат, одним из которых был Паша Толоконников. Маленький, вертлявый, подвижный, он держал в руках утюг, перевернув его подошвой вверх.