Страница 10 из 18
В приведенном тексте реализована типичная особенность фольклорного сознания: через воспоминание о собственном детстве рассказчик обращается к «истории» старика, с которым произошел необычный случай. Так фольклорное повествование, будучи актуализацией образного мышления носителя фольклора, развивается от одной точки в прошлом к другой, находящейся в еще более далеком прошлом, и все это развернуто к настоящему, а возможно, и к будущему. Примечательно, что затронутая в рассказе тема актуальна для уральцев и сегодня: поиски золота на Южном Урале, и в частности в окрестностях Кыштыма, ведутся простыми людьми по сей день.
Перед нами типичный пример мемората, где личные впечатления рассказчика подкреплены фактами реальной истории. Основное ядро текста составляет повествование о золотой жиле, которое строится на сочетании традиционных мотивов «золото показывается (блазнится)» и «золотой клад не дается». При этом информант, рассказывая «историю в истории», пытается дать ей прагматическое объяснение. Между тем данный текст имеет под собой глубокие мифопоэтические корни.
В символике оленя тесно переплетены черты христианского и языческого происхождения. Традиционно в мировом фольклоре одна из функций козла (оленя) – космологическая. В отдельных этнических культурах он символизирует вселенную и прародительницу племени – рогатую Мать-олениху (см. об этом [Рыбаков 1994]). Это сакральное животное, наделенное божественной и солнечной символикой, убивать которое категорически запрещалось (см. [Гура URL]). Герой мемората нарушает этот запрет и поэтому наказан тем, что всю жизнь посвятил погоне за призраком, за золотой жилой, которой нет. И потому он – вне семьи, вне мира.
Данный образ тесно связан не только с традиционным крестьянским мировоззрением (в представлении славян-земледельцев козел – слуга лешего, водяного или домового [Мифы народов мира Т. 2: 69–70; Т. 1: 663–664]), но и с мировоззрением горных рабочих. Последние называют его «демоническим духом металла»; башкирские горщики верят, что «золото в шахте ночью превращается в козла или барана и ходит по штрекам» [Ахметшин 2001: 25]. Р. Р. Гельгардт подчеркивает, что образ Золотого (серебряного) оленя/лося и Козла золотые рога стали популярны в рабочей среде Урала лишь в XVIII–XIX вв., что, без сомнения, связано с развитием горнозаводской промышленности [Гельгардт 1961: 203]. Само золото является признаком и атрибутом «того света», которым характеризуются все относящиеся к нему животные, растения, предметы и локусы (ср. в заговорах – золотая корона и золотые рога у месяца, дорога, «высыпанная золотом», «дуб золотокорий» с золотыми кореньями, на котором лежит золотое гнездо, а в нем сидит ворон или орел с золотыми крыльями, клювом или глазами; в тридесятом царстве русских сказок, обнаруживающем все признаки мира мертвых все окрашено в золотой цвет [Агапкина URL]). В мифопоэтической традиции олень воспринимается как стремительно убегающая сущность, погоня за которой может привести в подземный мир.
Известно также, что золотые рога символически отождествлялись индоевропейцами с молнией, а тучи – с волнистыми мохнатыми шкурами овец, козлов и коз (ср. [Афанасьев 1983]). Отсюда понятна связь дождя и мотива погони за козлом в приведенном тексте: укрываясь, козел (=олень) вызывает дождь, который мешает охотнику настичь жертву.
Аналогичные процессы фольклоризации событий и героев и приводят к созданию произведений народной прозы. Многократность воспроизведения эмоционально и эстетически переживаемых рассказов-воспоминаний, их варьирование в зависимости от бытовых контекстов завершаются кристаллизацией фольклорных форм. Названные этапы перехода от бытового рассказа к художественному творчеству обеспечивают непрерывность функционирования фольклора, связывают фольклорную прозу современности с устно-поэтическими традициями прошлых эпох.
По этим законам сложилась уральская традиция повествований о грузчике на сплаве барок Василии Балабурде: «А робил-то он на Чусовой реке, на барках. Там разные барки были: и с мукой, и с железом – все купеческое было. Так он наберет этого железа, как охапку дров, и несет на барку… Сходил два-три раза и отробился» [Кругляшова 1961: 86].
И когда Балабурда переносит огромные кули с мукой, и когда запрягается в телегу, груженную доверху, и тащит ее в гору – в любом случае художественная идея предания определяет цель повествования: показать человека труда. В результате происходит идеализация силача, утверждается культ благородной силы. Вслед за приобретением черт идеализированного героя образ Васи Балабурды наделяется магическими функциями – ему подчиняется водная стихия:
«Барку сталкивают, она не идет – Вася встанет на барку, начнет заговаривать:
Барка сама и пойдет. А Вася только на барке постоял» [Там же: 79]. В итоге реальный персонаж Василий Балабурда постепенно теряет свои индивидуальные черты, становится художественным обобщением, образом-персонажем, в котором воплощено народное представление об идеальном мастере. Преодолев границы индивидуального – обобщенного, Вася Балабурда наделяется и другими эпическими чертами, которые мыслятся рассказчиками как вполне реальные. К примеру, в одном из уральских преданий рассказывается о том, как Балабурда выполняет функции судьи:
«Искали, искали, вора не могут найти, вот Балабурда и говорит: – Я найду вора.
Взял он петуха, решето и пошел в съезжую избу, закрыл окна, посадил петуха под решето и говорит:
– Приведите сюда всех мужиков подозрительных.
Привели мужиков, он к ним обращается:
– Ну, мужики, подходи по одному к столу, засовывай руку под решето и гладь петуха. Когда вор погладит, петух учует и закричит.
Пошли мужики. Все прошли. Балабурда спрашивает: – Все? А теперь подымите руки…
У всех рука в саже, а у одного – чистая.
– Вот он вор, – говорит Балабурда» [Там же: 84].
Мотив мудрого суда, организующий данное предание, утратил изначально присущее ему мифологическое содержание. (Наиболее органично мифологические элементы этого мотива вошли в состав сказок, повествующих о различного рода чудесах как доказательстве невиновности подозреваемого.)
Как и персонажи русского героического эпоса, Вася Балабурда вступает в поединок с татарами. Этот эпизод биографии героя воспроизводится в былинных традициях: «Раз у деревни Левшино плыл Балабурда с друзьями на плоту и задел нечаянно плот татар каких-то. Загомонили, заартачились татарва, полезли с копьями на Балабурду, много их было. Осерчал он, схватил одного татарина за ноги и давай им махать, как дубинкой, раскидал их в разные стороны и татарина отшвырнул далеко-далеко. Страшен был в гневе Балабурда» [Там же: 84].
В рамках традиции дается и описание смерти Василия Балабурды. Словно былинный Святогор, хвалится он своей силой, но не может справиться с задачей: «На пасхе напились мужики, выползли на берег, а на берегу якорь был четырехлапый, пудов на пятьдесят, весь занесен песком и камнями, одна лишь лапа осталась на поверхности. Вот мужики и поспорили с Балабурдой на три ведра самогону – вывернет он якорь или нет. Подошел Балабурда, ухватился за лапу, здорово тянул, по колено в песке увяз, принесли бревна, встал на них, потянул и вывернул. Да надорвался, видно, умер вскоре» [Там же: 84]. Такой финал жизни героя подчеркивает сожаление народное о напрасно растраченных силах.
Таким образом, актуализация элементов фольклорного сознания в коммуникации современных людей совершается спонтанно, на фоне личностно переживаемого рассказа о прошлом. Именно благодаря традиционным мотивам в подобных индивидуальных воспоминаниях достигается необходимая глубина обобщения при постановке жизненно важных вопросов о человеческой судьбе, смысле жизни и природе бытия. Регулярное воспроизводство фольклорной образности и мотивов создает питательную среду для бытования прозаического фольклора в современных условиях.