Страница 2 из 49
Янку разбудило лошадиное ржание. Он поднялся и подошел к окну. В глубине двора, возле каретной мастерской, стояла подвода, а ее хозяин распрягал лошадей.
Подвода как подвода. Ничего интересного. Зевая, Янка забрался в постель. Но сон к нему не вернулся. В этом были виноваты воробьи. Они так громко галдели за окном, что Янке волей-неволей пришлось подняться.
Он вновь поглядел на подводу и на этот раз заметил подсолнухи, написанные на ее бортах старательной кистью. Так обычно украшали свои подводы немцы-колонисты из Большой Аккаржи. «Наверное, привез хлеб и будет менять на вещи», — подумал Янка о хозяине подводы и нахмурился. В Янкином доме уже давно не было вещей. Мать все променяла на продукты: и скатерти, и постельное белье, и даже свой нательный золотой крестик. Остались лишь отцовские карманные часы с крышками из вороненой стали. За них можно взять фунта четыре хлеба… Но что скажет отец, красногвардеец, когда вернется с фронта домой?..
На лице мальчика выступила испарина. Он с завистью поглядел на немца-колониста. Тот, взобравшись на козлы, что-то жевал. У него были голубые глаза, большой горбатый нос и короткие, по-видимому, очень сильные руки.
Янка сошел вниз, во двор. Первой, кого он там увидел, оказалась Катя Рублева, комсомолка, высокая черноволосая девушка. Она служила вестовой в штабе береговой обороны и имела право носить оружие.
— Пойдем, Янка, чай пить, — позвала она.
Янка сразу согласился.
Он выпил кружку кипятка с одной-единственной таблеткой сахарина и спросил:
— Когда же это все кончится?
— Что, Янка?
— А бесхлебье.
— Кончится, ей-богу, кончится! — сказала Катя и, порывшись в шкафчике, подала Янке тонкий ломкий сухарь.
От сухаря Янка не отказался.
— Хочешь, я тебе что-нибудь почитаю? — спросила Катя.
— Нет. Я так посижу.
Янке нравилось сидеть на Катином диване и молчать.
Сама Катя садилась рядом с ним и читала книжку, склонив голову над страницами. Порой она отбрасывала в сторону свои черные волосы, и они падали на плечо Янки. Но сегодня у него в животе неприятно урчало, и он встал и направился к двери.
Во дворе он заглянул в одно из подвальных помещений и крикнул:
— Николашка!
В окне показались две худые рожицы. У сероглазого Николашки гостил черноглазый Айзик, похожий на цыганенка. Отцов у них не было. Они погибли на царской войне. Их жены, солдатские вдовы, торговали на рынке самодельными спичками. Но заработки были скверные.
— Выходи! — закричал Янка.
— Мы никуда. Мы фасоль варим. Рябую! — ответил Николашка.
— Фасоль? — Янка спустился к ним в подвал и с жадностью принялся вдыхать в себя запах рябой фасоли.
— Целый стакан! — похвастался Айзик. — Выменял у хромого Сеньки на почтовые марки.
— Правильно сделал! — одобрил Янка коммерческую сделку своего друга и присел к «румынке», на которой варилась фасоль в солдатском котелке.
Айзик вытащил ложкой одну из фасолин и с огорчением произнес:
— Еще твердая… Дров, пожалуй, не хватит…
— Не плачь, сейчас будут! — сказал Янка.
Он стрелой вылетел во двор. Из своего сарая, который находился здесь же, во дворе, он выволок старую кадку и заодно с ней тесак, каким когда-то вооружалась таможенная стража, и принялся рубить им железные обручи на кадке.
Немец, отдыхающий на козлах, заинтересованно глядел на Янкин тесак и осуждающе цокал губами.
Кадка распалась.
— Янка, чего ты там копаешься, фасоль стынет! — донеслось из Николашкиного подвала.
Схватив несколько клепок от кадки, Янка помчался к своим друзьям. Когда же он возвратился за остальным топливом, возле рассыпанной на земле клепки стоял немец и одобрительно проводил пальцем по лезвию тесака.
— Отдашь — хлеб получишь, — сказал он, хитро улыбаясь.
— Хлеб? — не веря своим ушам, переспросил Янка.
— Один раз полфунта, — уточнил немец.
Этим же тесаком он отрезал горбушку от огромной буханки и протянул Янке. Хлеб был белый, белей лебединых крыльев. Такого хлеба уже давно не видели в Янкином дворе. Янка дрожащими руками сунул его за пазуху напротив счастливо забившегося сердца.
— Жид? — спросил немец.
— Не, мы греки…
— Еще хуже, все греки кефалиди, за кефаль маму-папу зарежут…
Немец закурил и громко рассмеялся своей глупой шутке.
— Я за Советскую власть! — сказал Янка.
— Так тебе и надо, вот и шагай с голым задом, айн, цвай, драй!
В другое время Янка бы оборвал немца, но сейчас он думал только о хлебе.
Он заторопился, но немец, воровато оглянувшись по сторонам, тихо спросил:
— Патроны русские есть? Надо много… Триста… Пятьсот… Тысяча…
Янка сперва не поверил своим ушам. Значит, правда, что удача, как и беда, не приходит одна.
Патроны? Экая невидаль. Все пацаны города купаются в них, как в море. Только вчера он притащил из разрушенных артскладов целую кучу и спрятал во дворе, в развалинах бывшей каменоломни…
— Есть, есть патроны, — обрадованно сообщил Янка.
— Тащи, — сказал немец.
— Вам, наверное, на свинец нужны… Грузила лить. Еще дробь делают… Еще зажигалки из гильз мастерят…
— Да, да, дробь будем лить… Утка летит… — ухватился немец за эту мысль.
Янка принес чуть ли не четыреста патронов в цинковом ящике. Он получил за них кусок сала и фунта три хлеба.
Хлеб разделили на шесть частей, три оставили матерям, а сало бросили в котелок с фасолью. Но о полуфунтовой горбушке хлеба Янка ничего не сказал своим друзьям. Ладно, сегодня они обойдутся и без нее.
Лица мальчишек порозовели. Фасоль, сваренная с куском сала, была как мед. Но лучше сала и лучше фасоли по-прежнему был хлеб. Они захмелели от еды. Смеясь, весело горланя, они повалились на кровать Николашки и вмиг уснули.
Первым проснулся Янка. Не желая тревожить своих друзей, он тихо вышел во двор. Подвода с подсолнухами на бортах трогалась в путь. Теперь на ней лежали два полных, неизвестно откуда появившихся мешка, прикрытых рваной рогожей. Проезжая мимо Янки, немец помахал ему на прощание кнутовищем и нарочито по-бабьи закричал:
— Айн, цвай, драй!..
В ответ Янка плюнул вслед подводе, попал на заднее колесо и остался доволен своей меткостью.
Приближался полдень. В торжественной голубизне неба не было ни одного бегущего облака. Все было неподвижно и на земле.
Янка поглядел вверх, на окно Кати Рублевой. Лукавая улыбка появилась на лице мальчика. Сейчас он поднимется к ней и вытащит из-за пазухи горбушку белого хлеба. Глаза у Кати сделаются круглыми от удивления. «Янка, что случилось?» — спросит она, весело смеясь.
Катя была дома. Она стояла в матросской военной форме перед зеркалом и поправляла ремень, на котором висел наган в черной бородавчатой кобуре.
— Рано уходишь, тебе же вечером… — сказал Янка.
— Вызвали, — ответила Катя. — Переходим на казарменное положение.
В своей матросской форме она выглядела очень красивой.
Янка одобрительно кивнул головой и сказал:
— А что я тебе принес! В жизни не узнаешь. Ну-ка закрой глаза!
Катя послушно исполнила приказ Янки.
— А теперь открой!
Янка угадал. Катя и вправду удивленно вскрикнула:
— Янка, что случилось?
Она взяла хлеб на ладонь и долго им любовалась, как любуются драгоценностью.
— Все тебе! — сказал Янка с гордостью.
— Мне? Но где достал?
— Ешь и не спрашивай!
Но Катя все не решалась поднести хлеб ко рту. Она пытливо глядела на мальчика.
— Часы?.. Часы отцовские продал? — вдруг спросила она.
— Да нет же! Хлеб раздобыл у немца-колониста из Большой Аккаржи. За тесак и четыре сотни патронов… Глупый немец пошел бы на Вторую заставу и взял бы даром… Там под стеной артсклада миллионы…
— Постой, постой, о чем ты говоришь? Какой немец?
— Тот, что с подводой. Только укатил…
Катя положила хлеб на край стола.