Каблуков

(Указание режиссеру. Чем убедительнее, "суконнее" будет впечатление роли естествоиспытателя, ветеринара, приверженца механики жизни, от которой врач не то не хочет, не то не может отступить, тем контрастнее это оттенит события и характеры главных персонажей "конюшни", когда они начнут действовать от себя.)

"Ладно, - пробует корреспондент проверенный прием, - пойдемте пообедаем. В хороший ресторан. Угощаю". "Я не голоден". "Я, я тут с вами проглодался". "У вас есть еще вопросы ко мне?" "Никак нерв не нащупаю. Вы всё отделываетесь общими местами. (Улыбается.) Не жаловаться же мне вашему начальству, что вы не хотите сотрудничать с прессой". Самый настоящий испуг выражается на лице врача: "С чего вы взяли? Просто я человек, всецело преданный работе, коммунистической идее, спортивной медицине, команде, к тому же педант. Пойдемте. Только едва ли это поправит дело".

В ресторане он становится откровенно мрачен, озирается по сторонам, выслушивает вопросы с подозрительным видом. И категорически отказывается пить. "Зарок?" "Просто не пью. Не люблю. Или это тоже входит в сотрудничество с прессой?" "А если, положим, соблазняете даму? Вон видите, сидит актриса. Между прочим, не с мужем, а с соблазнителем-грузином. Вот ее, а?" Молчание. "Согласен, вопрос не по делу. Теперь по делу: обращаются к вам спортсменки по тайным женским надобностям? Я имею в виду - забеременела какая-нибудь или думает, что забеременела. Или ищет средство, чтобы не забеременеть". "Тайные и значит тайные. То, о чем не рассказывают. В первую очередь, врачи". - "А осмотры? Вы их видите, так сказать, ню. Ощупываете. Расспрашиваете. Как врач, но ведь и мужчина. Не возникает с вашей, а не менее натурально и с их стороны неконтролируемого желания?" "У вас представление о медицинском осмотре нечистое и, простите меня, возбужденное. Это ваши фантазии. Оно распространенное. Такие случаи иногда бывают, но исключительно с непорядочными врачами". "Допустим. И даже тему эту с вашими подопечными не обсуждаете?" Молчание. "И, понятно, не в курсе того, существуют ли в команде особые половые привязанности, возникают ли пары, а если возникают, то чем определяется выбор партнеров, нечистыми помыслами, разгоряченным воображением, возбуждением или более глубоким чувством, и если более глубоким, то приводят ли разрывы и измены - опять-таки если таковые случаются - к конфликтам, драмам или даже, не дай Бог, дракам? Чаще ли, например, сошедшиеся в пару пасуют на площадке друг другу и реже ли разошедшиеся?" "На это, - говорит врач с необычной твердостью в голосе, - я вам отвечу сразу. Ничего подобного в команде не происходит. А если бы кто был в этом заподозрен, не говорю уж, уличен, последовало бы немедленное отчисление". "И Бойко тоже?"

Актриса замечает - или делает вид, что только что заметила, корреспондента и с преувеличенной радостью машет рукой. "Хотите, познакомлю?" - говорит он врачу. Не дожидаясь ответа, идет к ее столику и после коротких переговоров - бo льшую часть времени с грузином - приводит с собой. По совпадению или потому, что узнал, пианист, до того просто перебиравший мелодически клавиши, начинает катить острый до привязчивости танцевальный ритм. Корреспондент успевает что-то коротко сказать ей. С первых тактов включившись в него, актриса подходит к врачу, ни слова не говоря, поднимает и увлекает на площадку перед эстрадой. "Эта музычка мне откуда-то знакома", - произносит она насмешливо. "Это из недавнего фильма, лепечет он. - Вы в нем снимались". Она искусно, а он, наоборот, своей неумелостью придают движениям прелесть и зажигательность, которые быстро захватывают зал. Она, по всей видимости, не столько танцует, сколько еще и показывает себя танцующей в фильме. Фокус в том, что снова и снова повторяется один и тот же простенький музыкальный рисунок, темп не возрастает, только в каждую его единицу вкладывается все больше хореографии - тоже простенькой, но берущей темпераментом и четкостью. Последний аккорд, представление кончается, публика заходится в восторге, бурно апплодирует, кричит, свистит.

Врач отводит актрису к ее столику, возвращается к своему. "Вы что хоть пьете? Водку? Налейте. В рюмку, в фужер - без разницы. Я запойный, мне нельзя нисколько". Выпивает, хочет налить еще, но так же решительно, как взял, отставляет графин. Хочет что-то сказать, начинает, обрывает себя, замолкает. Опять осматривается, быстро переводит глаза с одного сидящего на другого, не замечает приветственного жеста и улыбки, посылаемых актрисой, демонстративно враждебного взгляда ее кавалера. Словом, не находит себе места. Наконец, решительно бросает: "Выйдем на улицу", - и встает из-за стола. "В школе говорили: "Выйдем во двор, стыкнемся"". "Хуже. Там призыв к действию - нелепому, но происшествию. А я вас вызываю в надежде происшествия во что бы то ни стало избежать". Стремительно выходит. Тот оставляет на столе деньги и спешит вслед. Врач ждет на улице, и первое, что делает, это охлопывает его: грудь, под мышками, спину, ягодицы, ноги. "Эй, вы что, насмотрелись в поездках боевиков? Это другая страна, у нас кольтов не носят". "Носят записывающие устройства". "Весом в пуд". "Я видел и миниатюрнее".

Идут по улице, врач говорит быстро, не останавливаясь, не давая себя перебить. "Кого вы из себя строите? Никакой вы не газетчик, а я не лекарь. Вы - советский газетчик, я советский лекарь. Главное, что мы советские. Что мы советские - это девяносто девять процентов нашего химического состава. Что мы терапевт, репортер да кто угодно - один процент. Нечего делать вид, что вы, как там, у них, ведете журналистское расследование. Подноготная ему нужна! Очерк-то, небось, уже написан. "Пятнадцатое очко, стадион замер. Женя высоко выпрыгивает над сеткой, видит площадку противника, спиной чувствует собравшиеся в единый пучок взгляды двухсот миллионов, которые болеют за нее, взгляды пяти девчат, что на площадке, и тех, кто сейчас на скамейке запасных, этот луч наполняет ее сердце нестерпимым жаром, она не смеет промахнуться - бьет! Есть победа, есть медали чемпионов!" Мне сорок, а я уже врач сборной. Малейшая - не ошибка даже - неточность, и я участковый врач районной поликлиники. Я знаю этих ваших девчат, как свои пять пальцев. "Видите их голыми, ощупываете". Рассматриваю, как жену никогда не рассматривал, щупаю, мну, массирую, мази втираю, лезу во все места. Я их не ню вижу, не родимое пятно где у какой помню - я их вижу на рентгене, все снимки держу в голове. Это мой автопарк, я механик, машины должны быть в полном порядке, смазаны, залиты бензином, на ходу. Одна чихнет - все начальство смотрит на меня; вторая - на меня никто уже не смотрит, меня больше нет. К счастью, и они стараются не чихать. Потому что и они, как и я, уже не могут без того, что имеют. Без заграницы - это первое. Без денег - в пять и десять раз больше зарплат ткачих и асфальтоукладчиц, которыми они были. И участковых врачей. Без бифштексов и соков. Поэтому они заодно со мной, и чуть что - доктор, это у меня не трещина в пятке? доктор, меня изжога мучает!

И начальство заодно со мной. Пока. Пока нет чепе - это их любимое слово. Чрезвычайное происшествие. Потому что чепе у меня - это чепе у них. Но я должен трепетать. Как все. Как вы. Перед своим начальством. Перед тем, которое видишь, но оно не самое страшное, не оно. А вот невидимое!.. Ну там, понимаете? Которое мы не смеем называть, а только головой мотаем в ту сторону, где оно находится. Оно в Доме. В каком-то доме, у которого нет адреса, но мы знаем, где он расположен, мы его видели, и в сторону той площади или реки, на которых он стоит, мотаем головой. Вот для них, кто в этом Доме, я собственноручно пишу лозунги, вычерчиваю таблицы, графики, диаграммы. Они мистика, и у меня мистика. Я не пью уже три года. Точнее, не пойман. Начальство леску подергивает - чтобы не забывал, где у меня под губой крючок. Я боюсь. Но я боюсь конкретной вещи и страхуюсь - завязал, зашился, не притрагиваюсь. А если притрагиваюсь - отпуск, конференция физкультурных врачей в Вятке, а еще лучше во Владивостоке, и только поездом, - то не раздвигая занавесок и не включая электричества. А тех, невидимых, я боюсь вообще. Боюсь всего. Страх перед опасностью: перед тигром, перед начальником - нормальный. Сильный, острый, не острый. Выпил, засекли, повязали, спустили с экскрементами в туалете - страшно, но точно так же, как бывает весело, беззаботно, отчаянно. Страшный страх - это когда не знаешь, чего бояться. Страшно, что двое детей. Что жена: вдруг она не жена, а стукачка. Что три года не пьешь. Три года не пьешь - и никто ничего не говорит. Страшно, что работаешь в сборной страны. И не выгоняют. Что в женской. Страшно, что в волейбольной. Ну и так далее. Что заграница, что зарплата, что жратва. И чем больше страшного, тем страх неудержимей. Диаграммы, лозунги - посмотришь, и вдруг, честное слово, что-то вроде ужаса накатывает. И что присылают корреспондента, и вот он идет по коридору. Не вопросов его страшно, не проницательности его какой-то особой - на вопросы-то мы ответим, уж как-нибудь вкрутим ему, что требуется, - а что идет.