Каблуков

В самом начале гласности Каблуков полетел в Нью-Йорк с лекциями о советском кино - до этого не пускали, страшней Америки ничего не было, даже ЮАР. Встретился с Феликсом, еще с сотней знакомых и малознакомых, но все-таки узнаваемых, людей и - отдельно - с Бродским. Бродский к тому времени был один такой. На Барышникова приходился Нуриев. На самых известных художников из России - по пятерке-десятке таких же известных. На миллионеров - блеклых из-за того, что таких, как они, здесь миллион - спешно подрастали московские и сибирские миллиардеры. А Бродский был один, и дома, и, подавно, в эмиграции, один как перст, и даже руки, с которой он, не существовало. Каблуков позвонил, он сказал, чтобы приезжал сейчас же, на такси, вылезти на углу Шестой и Бликер, оттуда два шага. Там каждый знает, где Мортон. Оказалось, не совсем так: по случаю викенда на улицах не было пешеходов, а единственное живое существо, которое Каблуков заметил, пило из завернутой в бумажный пакет бутылки, сидя на железном крыльце, уставленном полдюжиной тождественных, частью еще с крышками, частью опустошенных. Про Мортон оно, мелкими медленными сдвигами повернув к нему очаровательную женскую головку, произнесло "внодu а", и, только пройдя метров сто, он понял, что это было "представления не имею": хэв ноу айдиа. Тут он увидел Бродского, спускающегося с такого же крыльца ему навстречу.

Тот предложил сразу пойти в "кабак" и привел в "Сильвер Палас", китайский, огромный. Посередине еды Каблукову показалось, что встреча встречей и ресторан рестораном, но смутно присутствует еще ощущение обряда, как будто ему назначили свидание в некоем несерьезном храме. Он спросил: ты часто здесь бываешь?.. Регулярно: как кто приезжает, веду сюда. Расплылся в улыбке и прибавил: "Не рычи и не шипи, из благословенного (бнагосгновенного) отечества приезжают пока мало, ты четвертый". Потом за соседний стол сели две блондинки, плоская и грудастая, он на них, широко раскрыв глаза, поглядел и, словно пораженный пришедшим в голову, проговорил: "Слушай, у тебя есть идея, почему литература стала вся про половое? Ведь ничего похожего не было, писали, но те, у кого лицензия, Петроний, де Сад, Барков и как с цепи. Ты в сценарии свои запускаешь - или у вас все еще благопристойно (бнагопгистойно)? Подожди, ты какой-то был суперверный муж, какая-то вы с Тошей были образцово-показательная пара. До сих пор?" "А ты, мне говорили, свирепствуешь". "Не то чтобы, но, - он фыркнул смехом, - как еще стать человеку ближе?" "Съесть". "Я об этом думал. А ты чего спрашиваешь? - сказал он вдруг обеспокоенно. - Может, пора завязывать?" "Вопрос к аудитории - как говорят на ток-шоу". "У вас есть ток-шоу?!" выпалил он с изумлением. "У вас есть". "Каблуков, - сказал он приподнято, как будто его ответом восхитившись, - завтра пойдем в мексиканский и выпьем текилы". "Это лучше бы с Тоней. Я реагирую на градус. А ее еще Феликс научил, чтo текила, чтo не текила". - "С Тошей я бы лучше покурил. Не знаю, чему Феля ее, а меня - это она курить научила". Последние слова произнес с интонацией вручения правительственной награды.

Стал спрашивать про общих знакомых: "Вот этот, Шива, Тошин танцмейстер. Все еще напоказ тебе в рот смотрит? Все еще читает на всех языках детективы, или уже ни одного не осталось? Забыл, как его - Эдик? Эрик?" "Элик. Не в Париже?" "Да, правильно, мне говорили. Бог с ним, сам не знаю, зачем спросил. А Калита мне звонил из Голливуда. Чего улыбаешься?" "Что они у тебя как-то связались". "А не должны?" "У меня должны". "По контрасту?" "По контрасту и сходству". "Ну-ка".

XVII

Калита пришел на Сценарные курсы, на просмотр. Просмотры, если дурака не валять, и были Сценарные курсы. Три картины в день, от "Прибытия поезда" до "Дикого глаза", плюс вечером в большом зале чья-то премьера или то, что привозил "Совэкспортфильм". Опустился в кресло рядом: "Вы Каблуков? Я Артем Калита". Он тогда снял "Буфетчицу", свой первый шумный фильм - не сильно шумный, если честно, но замеченный, обсуждавшийся, на слуху. Героиня - такая р-русская баба, трудная судьба, щедрая душа, негожие мужики, дочка-кровиночка-безотцовщина. Кустодиевский типаж, но ближе к лубку, чем к живописи. Буфет при вокзальном ресторане - смачная грубая кухонная кулинария, мясо, кости, мука, огонь, сожительство с поваром. В целом не без подлинности, но процентно не больше, чем прицела на заграницу. При этом себя он вел, как если бы произвел фурор: да, это я, восторги ваши понимаю, но не на них ориентируюсь, я большой, серьезный режиссер. Да, я сын члена ЦК, секретаря Союза художников, скульптора-монументалиста. Папаша ваяет Лукича, с кепкой, без кепки, из гранита, из бронзы, от семи метров и выше, Кровавое воскресение 1905 года, Мать-и-дитя для международной выставки, я этого не стыжусь, мелким фрондерством не занимаюсь. Но он Никита, а я Артем, и что между нами по-настоящему общее и от чего я не откажусь никогда, это что оба мы по прямой линии происходим от Ивана Калиты, объединившего русское государство.

"Я прочел "Замполита Отелло" и хочу с вами делать свою следующую вещь. Есть у вас что-нибудь в загашнике?" А у меня было кое-что - так, в общих чертах. Твердого только название: "Ниоткуда никуда". С разных сторон какие-то кусочки, коллизии, фигуры, короткие блоки диалогов стекались. Потом однажды даже сплавилось, как в тигельке со вспышкой. Было это перед очередным, рядовым, который нам перед обедом показывали, фильмом, люстру уже погасили, а в это время - три, пять, иногда десять секунд тьмы до первого света на экране - случались у меня быстрые концентрированные видения. Предстоящего кино: такое оно будет или вот такое. И никогда ничего и близкого не оказывалось к тому, что через мгновение начинали показывать. В этот раз привиделось невероятное: та же жизнь, люди, природа, улицы, но нет советской власти, кончилась лет пять назад. Никакой картинки, только состояние, которое, однако, множество картинок в себя включало. Главное, что в реальности я никогда ни на секунду не допускал, что такое может быть, я был уверен, что советская власть навеки, я при ней умру и неизвестно сколько столетий на принадлежащем ей кладбище буду лежать. А тут возникла голубая, прохваченная пятнами багреца неопровержимая стихия ее отсутствия, всё вокруг сметающая, неодолимо подхватывающая и уносящая. Зажегся экран, поехали титры, музыка, кино, и, когда кончилось, только это воспоминание и осталось. Хотя и вместе с памятью о том, что заключались в нем, в видении, и действие, и драма, и характеры.

Вот уж что Калите никак не могло подойти. Однако вы спрашиваете, мы отвечаем. Угощать, говорю, еще нечем, блюда нет и в помине, но главные ингредиенты вроде закуплены. Это я чтобы вам, как автору "Буфетчицы", было понятно. Значит так: Сталин умирает, и один из нас - вы с какого года? я так и думал, что мы ровесники, - начинает в свои шестнадцать-восемнадцать лет жить. Точнее, одна. Пусть ее зовут Таня... И вдруг Калита говорит: "Таня танцует танго". Ни с того, ни с сего. Сказал, разлыбился, тут же собрался: "Продолжайте". Однако с легкого и чуть снисходительного тона меня сбил. Потому что мы наших сокровенных танг кинопрокату, понятно, не отдаем, но что за Таней, подпирая, если начнет падать, держится Тоня, что они, так сказать, одну тень отбрасывают, это в виду имелось, и почему бы нет?

Может, танцует, может, не танцует - увидим, вглядевшись в кадр. А пока: явилась ниоткуда, из детского дома, работает трамвайной кондукторшей, живет в общежитии при депо, учится в транспортном техникуме. Мы с вами зафиксированы корневой сетью потомственного происхождения. Сами мы уже никто - вне устойчивых социальных категорий, вне истории, вне места. Однако чисто физиологически, составом тканей соединены с теми, кто еще принадлежал классу, государству, эпохе. Последние. Вы в этом плане вообще эталон, но даже и я, Каблуков Николай Сергеевич, тяну свою кровь от, предположим, крестьян, вполне определенных, занимавшихся, положим, сапожным делом. Или, пускай, от мещан, от интеллигентов, писавших в газеты, не говоря уже, от дворян. А она - ни от кого. Родители пропали, благо, возможностей хватало, в родню никто не напрашивается. Открывшаяся свобода - но ей сравнивать не с чем, она только начинает, она несвободы не осознавала. Политическая оттепель - но опять-таки: для нее это норма, ее время, оно и должно быть такое. Ясное дело, жить трудно, зарплата мизерная, войлочные ботинки промокают, в резиновых ботиках мерзнешь, комплексный обед в рабочей столовке. Однако все это не в ведении времени, это уже мироустройство, несправедливость в нем заложена. Ну так что ж, можно противостоять, можно искать справедливости.