Страница 6 из 16
Маховик репрессий, раскрученный Люшковым, набирал обороты, и здесь он совершил ошибку. Ему изменило чутье, он не уловил, что из Кремля подули другие ветры. Было ли это связано с отдаленностью от Москвы или с тем, что под давним его покровителем Леплевским закачалось руководящее кресло начальника 3-го управления военной контрразведки НКВД СССР, и тому стало не до своего протеже. Как бы там ни было, но оказалось, что Люшков зашагал не в ногу с партией.
С наступлением 1938 года Сталин начал раскладывать новый кадровый «пасьянс» и сметать с политического поля лишние фигуры. 14 января 1938 года на Пленуме ЦК ВКП(б) с докладом выступил член политбюро Георгий Маленков. Он подверг резкой критике «перегибы» и «перекосы» в работе партийных организаций, связанные с «необоснованными исключениями коммунистов». По итогам заседания было принято постановление «Об ошибках парторганизаций при исключении коммунистов из партии».
Сталин посчитал, что пришло время осадить своего «цепного пса» Ежова, а стране и народу в очередной раз явить «врагов» – виновников чудовищных злодеяний и преступлений. Одним из первых «козлов отпущения» стал Леплевский, наиболее рьяный исполнитель предыдущих разоблачений – «военно-фашистского заговора в Красной армии» и в партийных организациях Украины. Выправлять линию партии в органах госбезопасности взялся новый ставленник Сталина Михаил Фриновский. Он со своей командой, поработав, как следует, в Киеве, подготовил «схему заговора» и подобрал в нее исполнителей. И когда все было готово, настал черед самого Леплевского. 26 апреля 1938 года его арестовали и предъявили стандартное обвинение – «участие в правотроцкистской антисоветской организации и проведение контрреволюционной деятельности».
Арест Леплевского, Молчанова, а затем Кагана и звонок Фриновского в голове Люшкова складывались в одну зловещую цепочку. Холодная логика говорила: последнее звено замкнется на нем. У него не оставалось никаких сомнений в том, что в Москве ему приготовлен не гостиничный номер, а камера во внутренней тюрьме на Лубянке. Лишним подтверждением тому являлся предстоящий приезд в Хабаровск ставленника Фриновского и Евдокимова – начальника УНКВД по Западно-Сибирской области майора госбезопасности Григория Горбача. В телефонном разговоре он что-то плел насчет того, что по указанию наркома едет изучать положительный опыт работы управления по Дальневосточному краю в выявлении и изобличении заговорщиков. Но это не ввело в заблуждение Люшкова.
«Какой, на хрен, опыт?! Едет смена караула! Это конец, Генрих!» – осознал он весь трагизм своего положения, и его кулак обрушился на стол.
Сорвавшись с кресла, Люшков, как затравленный зверь, метался по кабинету, а с губ срывалось:
– За что?! Я же вам верой и правдой служил! Сволочи! Твари! За что?!
И когда приступ ярости угас, Люшков без сил рухнул в кресло и долго не мог пошевелить ни рукой, ни ногой. Им овладело полное безразличие ко всему происходящему. Как сквозь вату до него доносились телефонные звонки, но он не брал трубки. Все его существо замирало в ужасе от одной только мысли оказаться в руках следователя – садиста Хвата или Влодзимирского – начальника следственной части по особо важным делам НКВД СССР. В сравнении с их пыточным арсеналом, то, что Люшков и его подчиненные применяли к подследственным: «бутылочка», когда несчастного заставляли часами сидеть на горлышке бутылки, «шкатулка» – сутками держали в стенном шкафу – или «пианино» – крошили пальцы ящиками письменного стола, выглядело детской забавой.
Люшков в ужасе вжался в кресло. Его воспаленный мозг терзали нечеловеческие крики, стоны и мольба замученных им жертв; хруст сломанных костей и треск рвущейся на куски кожи; рев, истеричные вопли и мат озверевших от пролитой крови садистов-следователей и их подручных из комендантской роты; монотонная дробь пишущей машинки и шелест накрахмаленной блузки секретаря-машинистки.
– Нет! Нет! – сдавленный крик вырвался из груди Люшкова. Он, как ошпаренный, вскочил из кресла и снова заметался по кабинету.
«Сменить документы и бежать! Бежать, бежать! – сверлила мозг только одна эта мысль. Но куда?! От них не скрыться. А если уйти в тайгу и залечь? Глупо – рано или поздно подохнешь. А если за кордон? Да, за кордон! К япошкам! К врагам? Лучше к врагам, чем в лапы Горбачу и Фриновскому! Эти живодеры с живого шкуру сдерут. Все решено: за кордон, к японцам! Уходить и уходить немедленно, но не с пустыми руками!»
Люшков ринулся к сейфу и принялся перебирать документы, остановил выбор на материалах особой важности: алфавитной книге пофамильного учета внутренней и закордонной агентуры, шифркодах, обобщенной справке на арестованных и находящихся в оперативной разработке японских резидентов и агентов, карте с расположением частей Особой Краснознаменной Дальневосточной армии – и запихнул в портфель. Подумав, добавил к ним две гранаты, запер кабинет, спустился к дежурному по управлению и объявил:
– Я на границу, товарищ старший лейтенант! На контрольную явку с закордонным агентом.
– Ясно, товарищ комиссар государственной безопасности 3-го ранга, – принял к исполнению дежурный.
– И еще, доведите до начальника третьего отдела товарища Бердичевского, пусть срочно подготовит докладную по последним материалам на Варейкиса и его банду. Завтра она должна лежать у меня на столе. Тринадцатого с ней я вылетаю в Москву.
– Будет исполнено, товарищ комиссар государственной безопасности 3-го ранга.
– Вернусь к обеду, – бросил на ходу Люшков и спустился к машине.
Водитель предупредительно выскочил ему навстречу и распахнул дверцу. Люшков швырнул портфель на заднее сидение, сам занял место впереди и поторопил:
– Трогай, Миша, времени в обрез!
– Куда едем, Генрих Самойлович? – поинтересовался водитель.
– К границе, там скажу, куда конкретно, – не стал уточнять Люшков.
– Есть! – принял к исполнению Михаил и сел за руль.
Люшков откинулся на спинку сидения, остановившимся взглядом смотрел перед собой и ничего не замечал. Он жил только одной мыслью: «Вперед к границе!» Позади остались пригороды Хабаровска. Вскоре шоссейка сменилась проселочной дорогой, и суровая тайга подступила к обочине. Машину затрясло на ухабах. Люшков не обращал на них внимания, торопил время и подгонял водителя. Незадолго до рассвета они подъехали к воротам 59-го Посьетского погранотряда. Часовой рядовой впервые увидел столь высокого начальника, как комиссар государственной безопасности 3-го ранга, растерялся, забыл спросить пароль и открыл проезд. Машина вкатилась во внутренний двор. На гул мотора из штаба выскочил капитан – начальник погранотряда. Одернув на ходу гимнастерку и чеканя шаг, он направился к машине. Люшков открыл дверцу и ступил на землю. Капитан вытянулся в струнку, вскинул руку к козырьку фуражки и обратился с рапортом:
– Товарищ комиссар госбезопасности 3-го ранга… – и осекся. Его лицо исказила судорожная гримаса.
– В чем дело, капитан?! Это что за доклад? – рявкнул Люшков, и его пронзила страшная догадка: «Сволочи, неужели доперли?! У него приказ на мой арест!»
Подтверждение ей он нашел в глазах капитана. В них плескались растерянность и страх. Его рука дернулась к кобуре с пистолетом, а с побелевших губ сорвалось:
– Т-товарищ комиссар госбезопасности 3-го ранга, у-у меня приказ арестовать вас.
«У-y, очухались! Что делать?! Что?! Не дай ему опомниться! Сбивай с толку!» – и Люшков обрушился на начальника погранотряда.
– Ты что несешь, капитан?! Ты что не видишь, кто перед тобой стоит?!
– В-вижу, но у меня приказ, – лепетал тот.
– Какой, на хрен, приказ?! Это деза врага, а ты уши развесил!
– Никак нет.
– По каким средствам связи получил приказ?
– По телефону, товарищ комиссар госбезопасности 3-го ранга.
– По телефону?! Дурак! А ты не подумал, что это японские агенты вклинились в линию? Идиот, на кого работаешь? Война на носу! Я тебя под трибунал отдам! – грозил Люшков.