Наказание без преступления

Сегодня из Москвы приехал новый корреспондент «Красной звезды» Гаглов. Я надеялся, что он привезет от тебя письмишко. Не привез. Шванков на днях уезжает в Москву. Передам вам через него свой офицерский паек: печенье, сахар, сало.

Писем от вас не буду получать долго. Жалко, но не страшно. Теперь я стал гораздо спокойнее, увереннее и яснее представляю ваше положение. И вы тоже, да?

Обнимаю тебя, милая — тихую, терпеливую, полную сил, здоровья и самых лучших надежд, любящую и ждущую.

Без даты.

Несколько дней был на правом фланге фронта, левее Путиловского завода, на берегу Финского залива. Ходил с бойцами в боевое охранение — еще ближе к немцам, чем передовые.

Венеция в миниатюре: лодки, каналы, протоки, мостики, гати. Вода, вода, всюду вода, а в центре — острова. Много хорошего увидел. Настоящий клад открыл. Материал — для целой книги.

Возникла идея написать серию очерков: «Передний край Ленинграда». «У залива». «Линия фронта», проходящая через родной разрушенный дом пригорода, через сердце бойца. «Петергофские дворцы и фонтаны». «Пулковские высоты». «Царскосельский лицей». «На окраине Ижоры». «На берегу Невы» и так далее. Линия фронта, линия гнева, линия возмездия.

Идей много, и сил немало. В редакции мною довольны — печатают. Надеюсь на большее — на радость моей работой.

Писем от тебя не получаю с первого числа. Жизнь не жизнь без твоих посланий.

Пока ты любишь, мне ничего не страшно. А иногда кажется, что ничего и не надо больше, кроме твоей любви.

Пятница, 9 июля 1943 г.

Ленинград.

Пропадал три дня на передовой. Был на так называемом «Невском пятачке», который я прозвал «Малая земля». В 1942 г. в августе мы отбили у немцев кусочек левобережной земли, втиснутый в угол между реками Нева и Тосно. Семьсот метров по фронту и триста в глубину. Сбоку, слева — Тосно, глубокая, черная, впадающая в Неву, простреливаемая пулеметным, автоматным и минометным огнем. Позади гарнизона «Пятачка» — широкая Нева, тоже простреливаемая. Впереди и справа — немцы, их долговременные укрепления и уйма смертей.

Самый дальний левый фланг переднего края. Дальше — верховья Невы и осажденная врагом Ладога.

Выехал я из города в восемь часов вечера. В девять прибыл на конечный пункт. Оттуда, от г. Колпино, от Ижорского завода до «Пятачка» прошагал двенадцать километров. Дважды останавливался: в штабах дивизии и полка, разговаривал с начальством, потому и прибыл в район переправы, когда начало светать: белая ночь перешла в прозрачный день. Стало быть, переправляться через Тосно без огромного риска нельзя. В штабах меня предупредили, что переправу немец обстреливает и минометным огнем.

Однако, зная все это, я спустился к черной торфяной реке. Хотел только посмотреть, как она выглядит. Но, оказавшись на берегу, я решил переправиться. Начальник переправы, рядовой боец, по виду малыш, не посмел отказать желанию лейтенанта.

Переправа — самая простая, но и хитроумная: широкая лодочка с низкими бортами, безвесельная, привязанная двумя железными канатами к носу и корме и буксируемая лебедкой, установленной на правом берегу Тосно, на земле «Пятачка», под защитой бетонных устоев разрушенного автодорожного моста.

Малыш-боец шепотом (немцы на виду, под соседним железнодорожным мостом) приказал мне плашмя лечь в лодку. Под звуки то и дело разрывающихся на воде пуль я вскочил в лодку, лег. Начальник переправы тихонько свистнул. С правого берега потянули канат. Я лежал лицом к небу, смотрел на утренние кудрявые седые облака, а лодка бесшумно скользила по реке на виду у немцев. Сердце мое сильно стучало. Я смотрел на облака и думал о тебе, любимая, о Сашеньке, о том, что вы спите в этот час (два часа ночи с 6 на 7 июля) и не знаете, как я близко от смерти.

Вдруг лодка остановилась. С того берега, с берега «Пятачка» довольно громко крикнули: «Давай назад». Я невольно поднял голову. Мы стояли посредине реки. Оказывается, лодка зацепилась за башню танка, похороненного давным-давно на дне реки.

С Большой земли потянули лодку назад, сдернули с башни танка, после чего с «Пятачка» нас снова потянули к себе. Лодка зашуршала по песку днищем. Я выскочил на берег, поздоровался с переправщиками. Они отнеслись ко мне с уважением. Как я потом узнал, никто в светлое время обычно сюда не переправляется. Газетчики здесь не бывали.

Ну а что же я увидел на «Малой земле»? Конечно же — чудесных людей. Весь «Пятачок» вдоль и поперек изрыт траншеями. И очень глубокими. Когда-то, до войны, здесь было большое, с пристанью село Ивановское. Идя по траншее, я увидел на уровне своих плеч дорогу (шоссе) в разрезе, фундаменты сожженных домов, кузницу, корни старых деревьев, погреба, основание церкви, кладбище, истлевшие гробы, торчащие из земли руки и ноги убитых в прошлом году, увидел черепа, патронные и снарядные гильзы.

На переднем крае «Пятачка» разговаривают шепотом — немцы очень близко, есть такие места, где они всего в 25 метрах. Здесь иногда перебрасываются гранатами. Туда и оттуда. Немцы окопались на железнодорожной станции, среди разбитых вагонов и паровозов.

Фашистские снаряды буквально перепахивают землю ежедневно. В одно и то же время. Послеобеденное.

Однако гарнизон держится. Какой смысл в этой обороне клочка земли? Потери большие. Говорят, плацдарм для будущего наступления. Если так, то он стоит нам большой крови.

Все, что пережил на «Пятачке» (в сто раз больше, чем сообщаю в письме), расскажу в очерке «На берегах Невы и Тосно».

Женщин здесь нет и не бывало. Не для них этот постоянно действующий ад.

Переправился на Большую землю благополучно. В час ночи — в дальнейший путь. Шел сквозь белую ночь, под дождем. Спешил, в редакцию. Был в дороге, когда белая ночь превратилась в розовый рассвет, когда выдохся дождь, когда взошло солнце, когда день настал, когда вы с Сашенькой проснулись. О многом передумал за несколько часов горячей ходьбы. Рад был, что еще раз убедился, как могуч и прекрасен советский человек, как много хорошего в нем проявляется на войне.

Но, добравшись на Невский, два, в редакцию, в ее полутемные коридоры, увидев хмурого редактора, я вдруг понял, почувствовал, что газету не интересует все, что я раздобыл.

Предчувствие меня не обмануло. Редактор, не вдаваясь в подробности, сообщил, что сверху поступило указание воздержаться пока от публикации моих очерков и рассказов.

Вот так ясный день сменился мраком.

И горько и больно, Любонька. Я опять подумал о тебе — о том, что ты — единственное мое убежище, где могу преклонить голову, где верят, любят, желают добра.

Как видишь, пошло по-прежнему. Нет, теперь стало хуже. Ведь мы с тобой надеялись, что со старым раз и навсегда покончено. Нет ничего хуже утраченных иллюзий.

Помнят! Мстят!

Подготовленные к печати очерки рассыпаны. Пока живу в редакции. До выяснения обстоятельств у Жданова. В редакции никто ничего не понимает. Гадают на кофейной гуще: «Наверное, последовало указание из Москвы!»

Меньше всех понимаю что-либо я. Собственными ушами слышал от генерала Фомиченко, заместителя начальника политотдела Ленфронта, что он докладывал Жданову всю документацию обо мне и что Андрей Александрович сказал… Ну, ты все знаешь…

Не понравилась моя работа? Может быть, я не так понял Фомиченко? Может быть, Ан. Ал. вовсе не хотел сделать мне того, что обещал Фомиченко? Не знаю, что и подумать. Одно ясно — буду чувствовать себя на дне пропасти до тех пор, пока выяснится мое положение у Жданова. И теперь верю, что все разрешится благополучно, однако готов к самому худшему: к тому, что меня откомандируют из редакции в минометный взвод. Не взвод страшен, а то, что от меня отказались решительно, быть может, навсегда. Писатель без читателя — ничто.

Милая Любонька, не пугайся! Не конченый я человек. Ничего над собой не сделаю и в этом случае. Буду жить, работать, наперед зная, что меня не станут печатать. Буду писать для вас. Для себя. Для будущих лет. Не могу я не писать. Куда б меня ни забросила судьба, всюду стану писать.