Урановый рудник

— Какая-то будет, — заверил его Завальнюк. — Вот, к примеру, вы прямо сейчас можете высказать свое авторитетное, так сказать, профессиональное мнение об этих здешних сектантах…

— Язычниках, — поправил его Холмогоров. — Легенды об оборотнях, лесных духах, поклонение тотемам, сам дух здешних происшествий и даже мои персональные, субъективные ощущения говорят о том, что здесь мы имеем дело не с каким-то ответвлением христианства или какой-либо иной распространенной, официально признанной религии, а с язычеством, причем с язычеством воинствующим, агрессивным и крайне опасным. Но это, повторяю, по большей части мои субъективные ощущения.

— Мне приходилось слышать, что вашим субъективным ощущениям безоговорочно доверяет сам святейший Патриарх московский и всея Руси, — заметил Завальнюк, рассеянно нюхая свою кружку. Вид у него при этом был такой, словно в кружке было не вино, а уксус. — Поэтому не вижу оснований оспаривать ваши выводы, тем более что ничего иного на основе имеющихся фактов предположить нельзя. Значит, язычники, да притом воинственные и агрессивные… Давайте выпьем, что ли, — предложил он, будто проснувшись. — Только вот за что? За удачу? За здоровье? За процветание святой православной церкви?

— Я бы выпил за отца Михаила, — неожиданно для себя самого предложил Холмогоров.

— Да, помянуть надо, — слегка погрустнев, согласился Завальнюк.

— Не за упокой, — возразил Алексей Андреевич. — За здравие. Думаю, он жив.

— Откуда вам это известно? — резко подавшись вперед и внимательно сузив глаза, совсем другим, напряженным голосом спросил Завальнюк.

— Мне ничего не известно, кроме того, о чем рассказал участковый. Однако я чувствую, что в данный момент он жив, хотя жизнь его подвергается серьезной опасности.

Завальнюк расслабленно откинулся на спинку стула.

— С вами не соскучишься, — сказал он. — Чувствуете, значит? Да, мне говорили про ваш дар, и я, помнится, отнесся к этому довольно спокойно — мало ли что на свете бывает… Но вот так, воочию, с глазу на глаз… К этому, знаете ли, нелегко привыкнуть. Ну, дай-то Бог!

Жестяные кружки соприкоснулись с глухим металлическим лязгом; Холмогоров пригубил вино, которое оказалось именно таким, каким выглядело, — сухим, отменного качества, с богатым букетом и тонким вкусом. Завальнюк уже тыкал вилкой в блюдо с закуской, недовольно морща нос.

— Не люблю сухое, — признался он, перехватив взгляд Холмогорова. — По мне лучше водочки ничего нету. Что поделаешь, рабоче-крестьянское происхождение, плебейское воспитание, круг общения… — Завальнюк на середине фразы оборвал свою ерническую тираду и вздохнул. — Сволочь Петров, — сказал он вдруг. — Уж кого-кого, а отца Михаила он мог сберечь! Ему это, можно сказать, ничего не стоило. Да, не знал я, что участковый наш окончательно спекся. Надеялся почему-то, что он лучше сохранился и сумеет нам помочь.

— Помочь? Петров? — Холмогоров положил вилку и с изумлением уставился на Петра Ивановича поверх огонька керосиновой лампы. — Это вы о чем? Он же пустое место — прости меня, Господи, — так чем он может нам помочь?

Завальнюк криво усмехнулся.

— Тут все не так просто, — сказал он, доливая себе и Холмогорову вина. — Перед отъездом я навел о нем справки. Хотите, расскажу?

— Как угодно, — пожал плечами Холмогоров.

— Расскажу, — после короткого раздумья решил Завальнюк. — Только скажите прежде, как вы его воспринимаете? Дар там, внутреннее зрение… Да называйте как угодно! Словом, каким вы его видите? Как ощущаете?

Алексей Андреевич снова пожал плечами.

— Я вам уже сказал, — ответил он. — Слизняк. Медуза. Тварь дрожащая. Абсолютно пустое место.

— Да, — с непонятной грустью сказал Петр Иванович, — крепко его скрутило. А был он, между прочим, лучшим опером на весь Барнаул. У него такой послужной список — закачаешься! О нем до сих пор легенды ходят. И среди оперов, и среди братвы.

— О чем же они, эти легенды?

— Об оперативном уполномоченном уголовного розыска Петрове, который ни черта не боялся и ни от кого не брал на лапу. И о том, как его за это в бараний рог скрутили. Те, кто его скрутил, между прочим, здравствуют и по сей день — кто на прежней должности, кто на пенсии, а кое-кто и на повышение пошел. Ну, подробности вам, я думаю, ни к чему. Обычная история: взял с поличным, кого не надо. Сынка одного большого начальника, в общем, прихватил. Пока папаша хватился, что сынуля как-то долго домой не возвращается, Петров сопляка этого расколол по всем правилам российского сыска. Нет, бить не бил, но напугал крепко — вот вроде как я его самого у вас на глазах пугал, только чуть помягче. Подписал сопляк признательные показания, сообщников назвал — адреса, фамилии, где могут отсиживаться… Словом, к утру, когда высокопоставленный папаша забил тревогу, все уже сидели по камерам, утирали слезы, сморкались в подол и писали явки с повинной.

Ну а дальше, как у нас водится, — грамотный адвокат, административный нажим, натиск со всех направлений… Дело благополучно развалили, от показаний эти сукины дети, само собой, дружно отказались, сославшись на то, что оперуполномоченный Петров вынудил их себя оговорить побоями и угрозами. Медицинские справки у каждого в полном порядке — телесные повреждения, сами понимаете, легкой и даже средней степени тяжести. А только Петров, дубина принципиальная, и тут не угомонился, а продолжал копать. Неизвестно, до чего бы он еще докопался, но тут его взяли и самого упекли в СИЗО. Ну, с ним-то уже не церемонились, работали по полной программе — днем следователь в допросной мурыжит, ночью урки в камере мордуют… Накрутили бы ему лет пять строгого режима, не меньше, но тут кто-то — видно, все тот же адвокат — папашу надоумил: дескать, не надо бы дело до суда доводить, огласка вам ни к чему. Мало ли какие подробности в ходе следствия ненароком всплывут, какой свидетель откуда вынырнет…

В общем, отпустили его — состава преступления, видите ли, не нашли. Вернулся он домой, а жены и след простыл — ушла жена. Сама ушла или заставил кто — неизвестно. Был слушок, что с ней тоже поработали, и притом плотно, плотнее некуда, но это уже так, сорока на хвосте принесла. Словом, впаяли ему неполное служебное соответствие, понизили в звании и кинули сюда — подумать о своем неправильном поведении.

Поначалу он и здесь хорохорился, сдаваться не хотел. Пил он, правда, уже тогда порядочно, но исчезновение своего предшественника расследовал очень активно. А потом… Ну, не знаю. Объяснил ему, наверное, кто-то — тот же Потупа, например, — что лезет он не в свое дело и что это для него может очень скверно кончиться. Вот он и сломался, рассыпался… Дурак!

— Почему же дурак? — удивился Холмогоров.

— Да потому, что надо было или вовремя остановиться, или идти до самого конца, раз такой принципиальный. А он сначала дал себя загнать в угол, откуда выхода нет, а потом спохватился: мама дорогая, куда ж это меня занесло? И все, спекся. Жизнь себе поломал и сдался, руки опустил, превратился в студень…

— А знаете, мне его жалко, — сказал Холмогоров.

— А мне нет! — непривычно жестко отрезал Завальнюк. — Он офицер, он, в конце концов, присягу принимал, и все, о чем я вам сейчас тут рассказал, это не подвиг, а просто его работа, которую он был обязан выполнять, несмотря ни на что. Вашему отцу Михаилу, наверное, тоже было страшно с голыми руками в лес идти. Знал ведь, наверное, что ничего хорошего ему там не светит, а все равно пошел. Ментов у нас, между прочим, чуть ли не каждый день убивают, а они ничего, служат. Правда, по-разному…

Он помолчал, уставившись в темное окно невидящим взглядом, а потом негромко, нараспев продекламировал:

— Я сам из тех, кто спрятался за двери, кто мог идти, но больше не идет…

— Кто мог сказать, но только молча ждет, кто духом пал и ни во что не верит, — закончил Алексей Андреевич. — Группа «Воскресенье», — добавил он зачем-то.

— Правда? — вяло удивился Завальнюк. — Вот не знал… Странное какое-то название. А Петров все равно дурак. Неважно, кем он был раньше. Сейчас он дурак и сволочь. Пустое место, как вы правильно заметили…