Урановый рудник

— А вот, представь, не знаю, — искренне признался отец Михаил. — Ну-ка, расскажи.

Девушка пожала плечами, как бы говоря: ну, если тебе не лень выслушивать общеизвестные вещи, почему бы не рассказать? — и принялась рассказывать — негромко, почти шепотом, чтобы не услышал стоящий за дверью Гнус.

С ее слов выходило, что поначалу, еще до ее рождения, женщин в этом странном месте не было совсем. Сейчас их тоже было мало; кто-то из них пришел сюда по своей воле, кого-то похитили и силой заставили жить здесь, а иные, в том числе и сама Синица, тут и родились и ничего, кроме этого места, не видели.

Ввиду малочисленности женского населения жены здесь были общие, как и рожденные ими дети. Девушки становились женами по достижении ими пятнадцатилетнего возраста; до этого срока прикасаться к ним воспрещалось под страхом смерти в яме. Женщины занимались воспитанием детей и хозяйством; за пределы лагеря им разрешалось выходить только небольшими группами в сопровождении вооруженных мужчин — как правило, двоих, хотя иногда обходились и одним. Бежать никто не пытался — бесполезно это было, да и наказания боялись, хотя женщин, в отличие от мужчин, за ослушание не убивали — берегли. А те, кто, вроде Синицы, родились здесь, о побеге и не помышляли, поскольку ничего не знали об окружающем их огромном мире и полагали, что там повсюду жизнь устроена точно так же, как здесь.

— И ты так думаешь? — спросил отец Михаил, дослушав до конца.

— А чего думать, если так и есть? — пожала плечами Синица.

— То-то и оно, что не так! — горячо возразил отец Михаил. — Господи, да что же это? Сколько же он душ невинных загубил, этот ваш Кончар!

— Ты Кончара не трожь, — строго сказала Синица. — У него повсюду глаза и уши.

— Да ерунда это, — отмахнулся отец Михаил. — Глаза, уши… Живете как дикари, тени собственной боитесь… Неужто тебе здесь нравится?

— Нравится, не нравится — кому до этого дело? Кто бабу станет спрашивать? Свет так устроен…

— Да не так он устроен! — шепотом воскликнул отец Михаил. — Нигде так не живут, только у вас, в лесу, под Кончаром. Ушла бы ты отсюда — выучилась бы, замуж вышла. Муж бы у тебя был один, какого сама выбрала, любил бы тебя, защищал…

— Сказки рассказываешь, дяденька, — сказала Синица. — Нешто так бывает?

— Мне не веришь — мамку свою спроси, она должна помнить. Есть у тебя мамка?

— Мамка есть, только она мне ничего такого не говорила…

— Оно и понятно. А ты не побойся, спроси, только потихоньку, без чужих ушей. Она тебе много интересного расскажет, о чем ты и не догадываешься.

Синица надолго замолчала, вплотную занявшись перевязкой. Отец Михаил только покряхтывал — руки у нее были на удивление крепкие, и действовала она решительно, без колебаний, как хорошая хирургическая сестра, прошедшая выучку в военно-полевом госпитале. Уже перед уходом, закончив перевязку и сложив свое медицинское имущество в корзинку, Синица переспросила, озабоченно хмуря тонкие брови:

— Так говоришь, девки у вас замуж идут, за кого им любо? И муж один?

— В точности так, — ответил отец Михаил, обессиленно глядя в потолок.

Девушка ушла, и отец Михаил видел, что ушла она не просто так, а унося с собой какую-то мысль, глубоко запавшую в ее хорошенькую юную головку. Когда дверь за ней закрылась, батюшка устало смежил веки и стал думать, что же он такое сотворил только что: сделал первый шаг к своему освобождению или просто заронил в невинную душу Синицы всхожее семя ее будущей гибели.

Алексей Андреевич сидел за столом у окна в бедной, но чистенькой и аккуратно прибранной избе отца Михаила и пил чай — не чай, собственно, а какой-то мудреный сбор, искусно составленный кем-то — уж не самим ли батюшкой? — из местных лесных трав. Напиток этот был душист, ароматен и бодрил почище любого кофе.

Банку с заваркой Холмогоров обнаружил на задернутой ситцевой занавесочкой полке, заменявшей отцу Михаилу буфет. Помимо заварки, там нашлась пачка соли, двадцать коробков спичек, пустая перечница и полбутылки уксуса. Никаких других съестных припасов в доме не оказалось — либо их не было вовсе, либо отец Михаил, отправляясь в путешествие, полностью опустошил свой продуктовый НЗ.

Потягивая из жестяной эмалированной кружки душистый напиток, Алексей Андреевич рассеянно просматривал книгу, взятую из библиотеки отца Михаила. Собрание книг, коим владел батюшка, впечатлило Холмогорова: оно оказалось не только довольно обширным — по местным меркам, разумеется, — но и весьма разнообразным. Богословские трактаты соседствовали здесь с брошюрами по огородничеству и ведению домашнего хозяйства, а исторические и краеведческие книги — с романами Агаты Кристи и Артура Конан Дойла. Увидев в библиотеке приходского священника детективы, Холмогоров, помнится, подумал, уж не они ли сослужили батюшке плохую службу, заставив его вообразить себя этаким сыщиком в рясе и погнав его из дома на поиски опасных приключений.

Нашлась здесь и довольно странная книга, повергшая Холмогорова в глубокую задумчивость. Это был сильно потрепанный сборник стихов поэтов позапрошлого века — вещь сама по себе вполне обыкновенная, если не принимать во внимание ее происхождение. Обложка сборника заметно обгорела с углов, а на форзаце Холмогоров с изумлением обнаружил фиолетовый штамп центральной публичной библиотеки города Грозного. Судя по отметкам, сделанным рукой библиотекаря, в последний раз книга выдавалась на руки в ноябре восемьдесят девятого. Изумленно рассматривая этот пухлый от старости, растрепанный томик, Холмогоров пожалел о том, что не потрудился подробнее расспросить архиерея о биографии отца Михаила, которая, судя по всему, была небезынтересной.

Книга, которую в данный момент рассеянно перелистывал Алексей Андреевич, была посвящена истории Алтайского края. Текст пестрел карандашными подчеркиваниями и пометками; чувствовалось, что отец Михаил некогда пытался найти в солидном краеведческом труде ответы на одолевавшие его вопросы. Холмогоров захлопнул книгу, долил себе чаю из пузатого заварочного чайника, плеснул сверху чуть остывшего кипятку и, вдыхая аромат, откинулся на спинку стула.

Мысли его по вполне понятным причинам все время возвращались к вчерашним событиям. Эти драматические события оставляли в душе неприятный осадок своей очевидной незавершенностью. Медвежьи следы под окнами, оставленные когтями отметины на двери и даже практически одновременная гибель отца и сына Егорьевых — все это, хоть и не было началом цепочки странных происшествий, не являлось, по всей видимости, и ее концом. Нужно было ждать продолжения, и оставалось только гадать, каким оно будет.

Ночь прошла спокойно — никто не заглядывал в окна, не шастал по двору и не пробовал на прочность дверь, которая, к слову, запиралась только изнутри, да и то лишь на деревянную щеколду вроде тех, которые до сих пор можно встретить в некоторых деревенских нужниках. Спокойствие это, однако, было обманчивым и служило Алексею Андреевичу очень слабым утешением. Следы, оставленные кем-то возле дома, были недвусмысленным предупреждением; это был самый настоящий ультиматум, предложение убираться подобру-поздорову и не путаться больше под ногами. Следовательно, присутствие Холмогорова в Сплавном кому-то очень мешало.

Но кому? Нечистой силе, на присутствие которой в здешних местах намекал в разговоре Потупа? Откровенно говоря, в этом Холмогоров очень сильно сомневался. Поверить в то, что вчера вечером под его окнами прогуливался медведь-оборотень, ему было трудно — труднее, пожалуй, чем атеисту. Невежда, во всеуслышание объявляющий себя атеистом лишь потому, что его так воспитали семья, школа и в особенности улица, гораздо больше подвержен самым мрачным суевериям, чем в высшей степени просвещенный христианин, каким несомненно являлся Алексей Андреевич Холмогоров. Медвежьи следы, посреди огорода вдруг превратившиеся в человеческие, были неуклюжей попыткой напугать советника Патриарха, столкнуть его в пучину древних подсознательных страхов. Подстроить это было совсем нетрудно; однако, даже понимая, что это скорее всего подстроено, любой человек на его месте невольно задался бы скользким вопросом: «А вдруг?..» Вопрос этот, чего греха таить, возникал и у Холмогорова, однако он-то, в отличие от большинства своих современников, был в состоянии отделить злаки от плевел и хорошо понимал, что вчерашнее происшествие было просто попыткой посеять в его душе суеверный ужас.