Страница 81 из 256
— Ты не тот… каким кажешься?
— Не тот, — ответил Призрак. — Извини.
«Я сейчас сойду с ума», — подумал священник.
— Не надо, — сказал Призрак, — иначе я тоже сойду с ума.
— Я не могу отпустить тебя — о Господи, — раз уж ты явился после всех этих лет, всех моих мечтаний, — разве не видишь, это для меня слишком. Две тысячи лет все человечество ждало твоего возвращения! И я, я — тот, кто встретил тебя, кто видит тебя…
— Ты встретился лишь со своим собственным мечтаньем. Ты видишь только то, что тебе потребно видеть. Без всего этого… — фигура прикоснулась к своим одеждам на груди, — я выгляжу совсем иначе.
— Что же мне делать?! — воззвал священник, глядя теперь уже то на небеса, то на призрака, который вздрогнул от его крика. — Что?
— Отведи взгляд. В это мгновение я выбегу за дверь и скроюсь.
— Вот так… просто?
— Прошу тебя, — сказал Человек.
Священник, дрожа, сделал несколько вдохов.
— О, если б это мгновение могло длиться хотя бы час.
— Ты что, хочешь убить меня?
— Нет, что ты!
— Если ты насильно удержишь меня в этой форме еще немного, моя смерть будет на твоей совести.
Священник прикусил кулак, и дрожь сожаления пронизала его с ног до головы.
— Так значит, ты… ты марсианин?
— Он самый.
— И я сделал это с тобой моими собственными мыслями?
— Невольно. Когда ты спустился по лестнице вниз, твоя давняя мечта охватила меня и преобразовала. Мои ладони до сих пор кровоточат от ран, которые ты достал из тайных закоулков своего разума.
Священник в изумлении покачал головой.
— Еще секунду… подожди.
Он напряженно и жадно вгляделся в темноту, из которой проступал светлый лик Духа. Лик этот был прекрасен. А эти руки — какая неописуемая нежность была в этих руках.
Священник кивнул, его обуяла такая грусть, словно меньше часа назад он прошел через настоящую Голгофу. И час истек. И гаснущие угли рассыпались по песку у Галилейского моря.
— А если… если я отпущу тебя…
— Отпусти, отпусти меня!
— Если я отпущу тебя, ты обещаешь…
— Что?
— Ты обещаешь мне возвращаться?
— Возвращаться? — вскричала фигура в темноте.
— Один раз в год, это все, что я прошу, приходить один раз в год сюда, к этой самой купели, в этот же самый ночной час…
— Приходить?..
— Обещай мне! О, я должен снова пережить этот момент. Ты не представляешь, как для меня это важно! Обещай мне, или я тебя не отпущу!
— Я…
— Обещай мне! Поклянись!
— Я обещаю, — сказал бледный призрак во мраке. — Я клянусь.
— Спасибо, о спасибо.
— В какой день года отныне я должен являться?
Теперь уже слезы текли по щекам молодого священника. Он с трудом вспомнил, что хотел сказать, а произнося эти слова, он едва мог их расслышать:
— На Пасху, о Господи, да, на Пасху через год!
— Пожалуйста, не плачь, — сказала фигура. — Я приду. На Пасху, говоришь? Мне известен ваш календарь. Да. А теперь… — Израненная бледная рука простерлась в тихой мольбе. — Можно мне уйти?
Священник до хруста стиснул зубы, сдерживая рвущийся из груди крик горестного отчаяния.
— Благослови меня и уходи.
— Вот так? — спросил голос.
Рука, простершаяся из темноты, прикоснулась к нему с невыразимой нежностью.
— Скорее! — вскричал священник, зажмуривая глаза и крепко прижимая к груди кулаки, чтобы не дать себе схватить эту руку. — Уходи, пока я не пленил тебя навеки. Беги, беги!
Бледная рука в последний раз коснулась его чела. Послышался тихий топот убегающих босых ног.
Дверь распахнулась в звездное небо; и захлопнулась вновь.
И еще долго гулкое эхо носилось по церкви, отдаваясь в каждом алтаре, в каждом алькове и улетая ввысь незрячим метанием одинокой птицы, ищущей и обретающей освобождение под высокими сводами. Наконец церковь перестала содрогаться, и священник возложил на себя руки, словно говоря самому себе, как дальше себя вести, как дышать; хранить спокойствие, молчание, мужество…
В конце концов он спотыкаясь подошел к двери и протянул к ней руку, желая распахнуть ее во всю ширь, выглянуть на дорогу, которая в этот час, наверное, была пустынна, и, возможно, увидеть исчезающую вдали белую фигуру. Он не стал открывать дверь.
Он пошел вокруг церкви, радуясь предстоящей работе, завершая ритуал запирания дверей. Немалый путь, чтобы обойти все двери. Немалый путь до следующей Пасхи.
Священник остановился у купели и увидел в ней лишь чистую воду, без всяких следов крови. Он погрузил в нее руку и смочил ею лоб, виски, щеки и веки.
Затем медленно вошел в придел и пал ниц перед алтарем, дав волю горьким и безутешным рыданиям. Он слышал, как его печаль то взмывает в агонии, то вновь возвращается из-под сводов башни, где висел молчаливый колокол.
Ему было о чем плакать.
О себе.
О человеке, который только что был здесь.
О том, как долго еще ждать, пока вновь откатят камень и найдут могилу пустой.
Пока Симон, названный Петром, снова увидит над марсианским берегом дух и самого себя, Симона-Петра.
Но более всего он плакал оттого, что — увы, увы, — оттого, что… никогда в жизни он не сможет поведать об этой ночи никому…
1971
The Messiah
© Перевод О.Акимовой
Ба-бах! Ты убит!
Джонни Куайр резвился, как молодой барашек, играя в войну на зеленых холмах Италии. Он прыгал через пулеметную очередь, будто через живую изгородь у себя дома, в Айове. Шарахался в сторону и уворачивался, как случайный прохожий в транспортном потоке войны. Что самое удивительное, он веселился и скакал без устали — кенгуру в солдатской форме, да и только.
Град пуль, шрапнели и минометных снарядов был для него что свист ветра. Ненастоящий, что ли?
Передвигаясь длинными скачками в направлении Сан-Витторе, он замирал на месте, вскидывал винтовку, нажимал на курок, кричал: «Ба-бах! Готов!» — и смотрел, как падает немецкий солдат, а на лацкане у него расцветает красная орхидея. Не мешкая Джонни мчался дальше, чтобы не попасть под ответный огонь.
Его нагонял артиллерийский снаряд. Джонни увернулся с криком: «Мимо!»
И вправду. Мимо, как всегда.
Рядовой Смит держался сзади. Только вот перемещался он на тощем животе, пряча мокрое от пота лицо под шаманской маской из итальянской грязи. Смит полз по-пластунски, потом делал короткую перебежку, падал, снова вскакивал и ни разу не подпустил к себе вражескую пулю. Время от времени он истошно вопил в спину Джонни:
— Ложись, болван! Тебе же кишки выпустят!
Но Джонни плясал под металлическое пение летящих пуль, словно это были порхающие в воздухе диковинно-яркие колибри. Пока Смит извивался земляным червяком, отвоевывая километр за километром, Джонни с гиканьем совершал прыжки на врага. Высокий, аж до неба, страшный, как базука! При виде кульбитов, которые выделывал этот парень, Смита прошибал холодный пот.
Немцы с криками разбегались от Джонни. Когда они замечали, как его руки-ноги дергаются в пляске святого Витта, а пули в это время пролетают у него под мочками ушей, между коленями, сквозь растопыренные пальцы, их боевой дух улетучивался. Они драпали во все лопатки!
От души хохоча, Джонни Куайр опустился на землю, вытащил плитку шоколада из сухого пайка и впился в нее зубами; тут подполз еле живой от усталости Смит. Джонни бегло оглядел скрюченную фигуру с оттопыренным задом и осведомился:
— Смит?
Неузнаваемый зад перевернулся; вверх смотрела узнаваемая худая физиономия.
— Угу.
Стрельба в этом секторе прекратилась. Они были одни, вне опасности. Смит вытер грязь с подбородка.
— Честно скажу: я, глядя на тебя, чуть не обделался. Скачешь, как козел под дождем. А дождь-то — будь здоров.
— Я всегда увернусь, — сказал Джонни с набитым ртом.
У него были крупные, правильные черты лица, мальчишеские невинно-изумленные голубые глаза и маленький рот с розовыми детскими губами. Коротко стриженные волосы топорщились светлой щеточкой. Увлекшись поглощением лакомства, Джонни успел забыть про войну.