Страница 138 из 256
В этот миг коридор огласился зажигательным хохотом молодой, взбодренной вином компании.
Немощный пассажир содрогнулся.
— Откуда… вы… — зашептал он, — все это… знаете?
— У меня большой медицинский опыт и цепкая память. Я видела, знала кое-кого, похожего на вас, когда мне было шесть лет…
— Правда? — выдохнул он.
— В Ирландии, неподалеку от Килешандры. У моего дядюшки там был дом, который простоял не менее ста лет, и как-то раз, в дождливую, туманную ночь, на крыше послышались шаги, потом что-то заворочалось в коридоре, будто ненастье проникло в дом, и ко мне в спальню вошла эта тень. Я села в кровати, и меня обдало холодом. Мне это врезалось в память; я убеждена, все было наяву: тень присела ко мне на кровать и стала нашептывать какие-то слова… точь-в-точь… как вы.
Не открывая глаз, больной старик прошелестел из глубин своей арктической души:
— И кто… нет, что… я такое?
— Вы не больны. И вам не угрожает смерть. Вы…
Ее перебил отдаленный свисток Восточного экспресса.
— …призрак, — закончила она.
— Да-а-а-а-а! — вырвалось у него.
Это был неизбывный крик бедствия, признания, убежденности. Старик резко сел:
— Да!
Неожиданно в дверном проеме возник молодой священник, готовый исполнить свои обязанности. Поблескивая глазами, он увлажнил губы, присмотрелся к немощной фигуре и, сжимая в одной руке распятие, спросил в полный голос:
— Наверное, пора?..
— …совершить последние приготовления? — старик приоткрыл одно веко, словно крышечку серебряной шкатулки. — С вами? Нет. — Он перевел взгляд на сестру милосердия. — С ней.
— Сэр! — вознегодовал священник.
Отступив назад, он дернул распятие вниз, как парашютист дергает кольцо, резко повернулся и ринулся прочь.
А старуха-сиделка осталась подле своего пациента, теперь пораженного еще большей бледностью; наконец он сам вывел ее из оцепенения:
— Как же вы намереваетесь меня выхаживать?
— Ну, — смущенно улыбнулась она, — что-нибудь придумаем.
Восточный экспресс опять протяжно завыл, рассекая ночные мили туманного марева.
— Вы едете до Кале? — спросила она.
— Да, потом в Дувр, оттуда в Лондон и еще дальше, в окрестности Эдинбурга, где стоит замок, в котором я буду в безопасности…
— Боюсь, из этого ничего не выйдет… — Лучше бы она выстрелила ему в сердце. — Нет, нет, постойте, вы не так поняли! — воскликнула она. — Ничего не выйдет… без моей помощи! Я провожу вас до Кале, а потом через Ла-Манш в Дувр.
— Да ведь вы меня совсем не знаете!
— Ничего страшного: в раннем детстве, которое прошло в туманной, дождливой Ирландии, я видела вас во сне — задолго до встречи с таким, как вы. Когда мне было девять лет, я бродила по торфяникам в поисках собаки Баскервилей.
— Понимаю, — сказал бледноликий незнакомец. — Вы англичанка, а в англичанах сильна вера!
— Точно. Сильнее, чем в американцах — тем свойственно сомневаться. Французы? Циники. Англичанам и вправду нет равных. Почитай, в каждом старинном лондонском доме обитает грустная повелительница туманов, которая плачет перед рассветом.
На очередном повороте дверь купе сама собой откатилась в сторону. Из коридора хлынул поток ядовитых голосов, горячечной болтовни, богохульного — иначе не скажешь — хохота. Несчастный больной обмяк.
Проворно вскочив, Минерва Холлидей захлопнула дверь и, не мешкая, обратилась к своему подопечному с той долей фамильярности, которую дает многолетняя привычка к ночным бдениям у чужой постели.
— И все же, — спросила она, — кто ты такой?
И странный пациент, увидев перед собой лицо печальной девочки, — возможно, той самой, которую ему довелось встретить многие годы тому назад, — начал историю своей жизни.
— Две сотни лет я обитал в заштатном городке неподалеку от Вены. Чтобы выдержать нападки неверующих, равно как и глубоко верующих, я прятался в пыли библиотек, подкрепляясь мифами и кладбищенскими преданиями. По ночам наслаждался, когда от меня в испуге шарахались лошади, заходились лаем собаки, разбегались коты… стряхивал крошки с могильных плит. С годами мои собратья по невидимому миру исчезали один за другим, потому что замки и угодья приходили в упадок, а то и сдавались внаем под женский клуб или гостиницу. Лишенные крова, мы превращались в призрачных скитальцев; нас поносили, топили в болоте безверия, сомнений и презрения, делали из нас посмешище. Население росло, а вместе с ним росло и безверие, и все мои соплеменники пустились в бега. Я — последний, кто пытается пересечь Европу и добраться до какого-нибудь мирного, умытого дождями прибежища, где люди, как им положено, пугаются при виде сажи и дыма бродячих душ. Англия и Шотландия — это по мне!
Его голос затих.
— А как тебя зовут? — спросила она, помолчав.
— У меня нет имени, — прошептал он. — Тысячи туманов проплыли над моим родовым склепом. Тысячи дождей оросили мое надгробие. Следы резца стерты ветром, водой и солнцем. Моего имени не вспомнят ни цветы, ни травы, ни мраморная пыль. — Он открыл глаза. — Зачем это тебе? Почему ты мне помогаешь?
Только сейчас она по-настоящему улыбнулась, потому что с языка сорвался единственно верный ответ:
— Мне впервые в жизни досталась синяя птица.
— Синяя птица?
— Я прозябала, как пыльное чучело. Не ушла в монастырь, но и не вышла замуж. Ухаживала за больной матерью и полуслепым отцом, ничего не видела, кроме больничных палат и ночных мук на смертном одре. От меня исходил запах лекарств, а встречные мужчины не склонны были считать его ароматом духов. Вот так я и сама сделалась похожей на привидение, понимаешь? А теперь, в эту ночь, прожив шестьдесят шесть лет, я наконец-то нашла такого пациента, какой мне еще не встречался. Господи, во мне пробудился азарт. Спортивный интерес! Я проведу тебя сквозь толпу на вокзале, мы увидим Париж, оттуда доедем до побережья, сойдем с поезда и пересядем на паром. Чем не…
— Синяя птица! — подхватил ее бледный подопечный, содрогаясь от накатившего смеха.
— Она самая! Каждый из нас нашел свою синюю птицу. Вот только… — осеклась Минерва Холлидей, — в Париже, кажется, едят мелких пташек, вдобавок к тому, что поджаривают на костре священнослужителей.
Бледноликий опять закрыл глаза и шепнул:
— В Париже? Да, верно.
Поезд издал скорбный вопль. Ночь миновала.
Они подъезжали к Парижу.
Как раз в это время по коридору пробегал мальчуган лет шести. Он заглянул в купе и при виде больного остановился как вкопанный, а бледный старик ответил ему холодом ледяного полярного безбрежья. Ребенок ударился в плач и пустился наутек. Престарелая сестра милосердия широко распахнула дверь и высунула голову.
Мальчик что-то сбивчиво объяснял стоящему в отдалении отцу. Тот бросился по коридору с криками:
— Что здесь происходит? Кто напугал моего… — Он не договорил. Сквозь открытую дверь купе в вагоне замедлившего ход Восточного экспресса он увидел это бледное лицо — и прикусил язык, пробормотав: — …моего сына?
Бледноликий пассажир смотрел на него спокойным туманно-серым взглядом.
— Я не… — Француз отшатнулся, прищелкнув языком от изумления. — Пардон! — У него перехватило дыхание. — Примите мои извинения!
Он поспешил к сыну и затолкал его в купе, приговаривая:
— Нечего реветь! Пошел! — За ними захлопнулась дверь.
— Париж! — пронеслось по всему поезду.
— Тихо и быстро, — приказала Минерва Холлидей, прокладывая путь своему дряхлому спутнику среди вокзальной сумятицы и чужой клади.
— Я сейчас растаю! — вскричал бледноликий.
— Со мной не растаешь! — Она выставила перед собой корзину для пикника и чудом втолкнула своего подопечного в последнее такси, оставшееся на стоянке.
Под грозовым небом они подъехали к воротам кладбища Пер-Лашез. Массивные ворота уже закрывались. Медсестра достала пригоршню франков. Створки ворот застыли на полпути.
Среди десятка тысяч надгробий можно было побродить в тишине. От такого обилия холодного мрамора, от такого множества потаенных душ у старой сиделки началось головокружение, разболелось запястье, а левую сторону лица обдало внезапным холодом. Противясь недомоганию, она тряхнула головой. И они пошли дальше меж могильных плит.