Страница 108 из 256
— Пчелы, Джим, гляди, пчелы!
— Тихо!
Во влажной, темной воронке дупла мельтешили желтые точки. Запоздалые, промокшие пчелы спешили домой с облюбованных полей, лугов или пастбищ и, проносясь мимо Винии с Джимом, взмывали в темную пустоту, хранящую жар лета.
— Они не тронут. Главное — не шевелись.
Джим покрепче сжал объятия, Виния тоже. Она чувствовала на лице его дыхание, смешанное с запахом терпкого винограда. Чем настойчивее барабанил по стволу дождь, тем крепче они обнимали друг друга, заходясь от хохота, но в конце концов их смех растаял в жужжании пчел, вернувшихся с дальних лугов. И тогда Винии подумалось, что на них в любой момент может обрушиться лавина меда, которая накроет их с головой, запечатает внутри этого дерева, как в заветном куске янтаря, а потом, через тысячу лет, когда снаружи отгремят, отшумят, отцветут стихии веков, случайному путнику повезет найти эту застывшую картину.
Внутри было так тепло, так спокойно, вселенная перестала существовать, оставались только бессловесность дождя да еще лесная полутьма этого дня.
— Виния, — прошептал, немного повременив, Джим. — Теперь-то можно?
Его лицо сделалось очень большим, оно оказалось так близко, что заслонило все лица, которые встречались ей прежде.
— Теперь можно, — ответила она.
Он поцеловал ее.
Дождь буйствовал целую минуту, снаружи холодало, а внутри ютилось укромное древесное тепло.
Поцелуй оказался очень нежным. Он был добрым, приятно теплым, а на вкус — как абрикос и свежее яблоко, как вода, которую, проснувшись от жажды, глотаешь среди ночи, только для этого нужно пробраться в темную летнюю кухню, чтобы там, в тепле, напиться прямо из прохладного жестяного ковшика. Прежде она и вообразить не могла, что поцелуй бывает таким приятным, и безгранично ласковым, и бережным. Теперь Джим обнимал ее совсем не так, как минуту назад, когда защищал от зеленого лесного ненастья; теперь он прижимал ее к груди, как фарфоровые часы, с осторожностью и заботой. Его глаза были закрыты, а ресницы блестели темной влагой; она успела это заметить, когда сама на мгновение открыла глаза, чтобы тут же смежить веки.
Дождь присмирел.
В этот миг на них обрушилась новая тишина, подтолкнувшая к осознанию перемен за пределами их мира. Теперь там не было ничего, кроме присмиревших струй, запутавшихся в неводе лесных ветвей. Туча двинулась прочь, оставляя на синем небосклоне большие рваные заплаты.
Эти перемены повергли Винию с Джимом в некоторое смятение. Они ждали, что дождь вот-вот польет с новой силой, и тогда им поневоле придется застрять в этом дупле еще на минуту, еще на час. Но тут выглянуло солнце, осветило все вокруг ярким светом и вернуло к обыденности.
Медленно выбравшись из дупла, они постояли, раскинув руки, будто старались сохранить равновесие, а потом стали искать дорогу из этого леса, где вода на глазах испарялась с каждой ветки, с каждого листа.
— Ладно, пора двигаться, — сказала Виния. — Нам туда.
Дорога вела в сторону послеполуденного лета.
В городок они вернулись уже на закате и, взявшись за руки, прошли сквозь последний свет теплого дня. На обратном пути они почти не разговаривали и теперь, раз за разом сворачивая с одной улицы на другую, разглядывали тротуар, тянувшийся под ногами.
— Виния, — проговорил он наконец, — тебе не кажется, что это начало?
— Скажешь тоже, Джим!
— А может, у нас любовь?
— Откуда я знаю?
Они спустились в овраг, перешли через мостки, поднялись на другой берег и оказались на ее улице.
— Как по-твоему, мы с тобой поженимся?
— Рано загадывать, — отозвалась она.
— Да, верно. — Он прикусил губу. — А гулять еще пойдем?
— Не знаю. Посмотрим. Там видно будет, Джим.
Судя по неосвещенным окнам, дома по-прежнему никого не было. Постояв на крыльце, они с серьезным видом пожали друг другу руки.
— Спасибо тебе, Джим, денек был чудный, — сказала она.
— Не за что, — ответил он.
Они постояли еще немного.
Потом он повернулся, сошел по ступенькам и пересек темную лужайку. На дальней кромке остановился и сказал из темноты:
— Спокойной ночи.
Он побежал и уже почти скрылся из виду, когда она в ответ тоже сказала: «Спокойной ночи».
В ночной час ее разбудил какой-то шелест.
Она приподнялась на локте, прислушиваясь. Родители уже вернулись, заперли окна-двери, но что-то здесь было не так. Нет, ей слышались ни на что не похожие звуки. Лежа у себя в спальне, вглядываясь в летнюю ночь, которая совсем недавно была летним днем, она вновь услышала все тот же шорох, и оказалось, это зов гулкого тепла, и мокрой коры, и старого дуплистого дерева, вокруг которого дождь, а внутри — уют и тайна, и вдобавок это жужжание пчел, которые, возвращаясь с далеких лугов, взмывают под своды лета, в неведомую тьму.
И этот шелест — до нее дошло, когда она подняла руку, чтобы найти его на ощупь в летней ночи — слетал с ее сонных, полураскрытых в улыбке губ.
Ее словно подбросило и тихо-тихо поманило вниз по лестнице, за дверь, на крыльцо и через лужайку — на тротуар, где неровные «классы» меловой дорожкой уходили в будущее.
Босые ноги запрыгали по первым цифрам, оставляя влажные следы на каждой клетке, вплоть до 10 и 12, зашлепали дальше, остановились на 16, помедлили у 17, оступились и в нерешительности замерли. Потом она стиснула зубы, сжала кулаки, попятилась и…
Прыгнула в самую середину квадрата под номером 17.
Немного постояла с закрытыми глазами, чтобы испытать, каково оно там.
Потом взлетела по лестнице, нырнула в кровать и поднесла ко рту ладонь, проверяя, не ушло ли дыхание послеполуденного лета, слетает ли с губ сонный шелест — знакомый золотистый гул: да, оказалось, все в порядке.
В скором времени под эту колыбельную к ней пришел сон.
1978
Hopscotch
© Перевод Е.Петровой
Человек в картинках
— Спешите видеть! Человек в картинках! — выкрикнул зазывала, и мистер Уильям Филип Фелпс, человек-толпа, встал во весь рост на помосте, скрестив руки на груди.
На его теле жил своей жизнью целый мир. Его выдающийся живот оккупировали великаны, вокруг пухлой, почти женской груди выписывали виражи пучеглазые драконы. Пупок был ртом чудища с глазами-щелками — ртом похотливым, сосущим, беззубым, как у ведьмы. А в укромных уголках и пещерах шныряли порождения ночи, их полные злобы и зависти глазки таращились из-под мышек, горели в сплетении виноградных лоз и стелющегося плюща.
Мистер Уильям Филип Фелпс стоял на помосте для цирковых уродцев и смотрел на толпу тысячью недобрых павлиньих глаз. Вдалеке, на другом конце усыпанного опилками поля, он увидел свою жену, Элизабет. Она проверяла билеты у входящих посетителей, поглядывая на серебряные пряжки их ремней.
На руках мистера Уильяма Филипа Фелпса были вытатуированы розы. Когда он заметил, с каким интересом смотрит его жена на мужчин в толпе, розы съежились и увяли, словно лишившись солнечного света.
Год назад, когда он привел Элизабет в бюро регистрации браков и смотрел, как она медленно выводит свою подпись на бланке, его кожа была девственно чиста. Охваченный внезапным ужасом, Уильям Филип Фелпс оглядел себя. Как он дошел до такого? С чего все началось?
Началось со скандалов, продолжилось обжорством и закончилось разрисованной кожей. Летними ночами между ним и Элизабет разыгрывались нешуточные битвы. Ее голос обрушивался на него будто вой трубы. И тогда он уходил и ел. Он съел тысячи хот-догов, десять миллионов гамбургеров, целый лес зеленого лука, выпил оранжевые океаны апельсинового сока. Мятные леденцы подменили его кости и сделали их огромными, как у бронтозавра, гамбургеры раздули брюхо до размеров аэростата, а сердце перекачивало клубничный лимонад. И в конце концов вес Уильяма Филипа Фелпса перевалил за три сотни фунтов.
— Уильям Филип Фелпс, — заявила Элизабет на одиннадцатом месяце супружества, — ты жирный кретин.