Страница 5 из 19
– Не волнуйся. Вскоре все закончится.
В золотистом сиянии светильников она стала похожа на Лакшми, богиню богатства и красоты.
Но крики мамы не смолкали в течение двух дней. На вторую ночь тетя возвратилась к себе домой, подчинившись воле своего супруга. Он решил, что жена и так у нас задержалась.
– Сита, – обратилась ко мне тетя, стоя на пороге перед тем, как покинуть наш дом.
Голос ее был таким же низким, как грозовые тучи, ползущие по небу.
– Береги маму. Делай то, что говорит повитуха. Не задавай лишних вопросов.
– Эша-Маси, а вы не можете остаться еще на одну ночь?
– Извини, Сита.
Ее глаза наполнились слезами. Она не хотела покидать нас.
– Если я смогу, то приду в гости на следующей неделе.
Отец шел рядом с ее паланкином. Он проводил Эшу-Маси до дома ее мужа, стоявшего на противоположном конце Барва-Сагара. Я смотрела им вслед. Когда паланкин скрылся из виду, я почувствовала, что позади меня стоит бабушка. Так человек ощущает присутствие животного, от которого исходит угроза. Она схватила меня за плечо.
– Ступай в комнату матери и не выходи оттуда, пока она не родит.
Если бы бабушка приказала мне сделать что-нибудь другое, что угодно, но другое, я бы с радостью подчинилась, но от мысли, что придется идти в темную душную комнату, у меня перехватило дыхание и защемило в груди.
– А если что-то случится, вы придете, дади-джи?
Лицо бабушки, словно вырезанное из тика, оставалось невозмутимым. Я однажды «сказала» об этом отцу. Вместо того чтобы отчитать меня, он рассмеялся. Потом я «заявила» ему, что мамино лицо сделано из кедра. Эта древесина мягче, и по ней легче работать резцу. Его же лицо – кипарисовое. Папа немного растерялся. Он знал, что я не могла видеть кипарисовое дерево. Я напомнила ему, что Грумио из «Укрощения строптивой» у Шекспира говорит, что хранит свои самые дорогие вещи в сундуках из кипариса.
«Ты самая большая моя ценность».
Отец выглядел озадаченным, словно то, что я ему сообщила, было верхом оригинальности.
На следующий день после нашего «разговора» я нашла у себя на кровати книгу. Она, должно быть, стоила немалых денег. На кожаном переплете я увидела тисненое изображение Сарасвати, нашей богини искусств. Страницы были тщательно разрезаны и оказались совершенно чистыми.
«Конечно, они пустые, Сита. Они твои».
В уголках папиных глаз лучились морщинки. Ему с трудом удавалось не расхохотаться.
Я не понимала.
«Чтобы записывать свои мысли. В Англии это зовется дневником, – чертил он пальцем у меня на ладони. – Ты очень умная девочка».
Я бы меньше удивилась, если бы отец подарил мне слона и сказал, что я должна его дрессировать.
«Возможно, никто, кроме твоих детей, не сможет прочесть этого, – продолжил «писать» отец, – но ты калакар, Сита».
На хинди это значит «человек искусства». Это была самая большая похвала, которую я слышала из уст отца.
Я вспомнила эти слова, когда шла по коридору к спальне матери. Но какой прок быть калакаром? У меня нет настоящего ремесла, как у повитухи или отца. Я постучала в дверь. Даже перед ней, казалось, нос улавливал запах пота.
– А где твоя бабушка? – отворив дверь, спросила повитуха.
– Она сказала, чтобы я отсюда не выходила до тех пор, пока мама не родит.
Морщины на лбу старухи как будто стали резче, но она ничего не ответила на мои слова. Я закрыла за собой дверь и приблизилась к чарпае, деревянной кровати, состоящей из рамы, на которую натянуты веревки. Мама посмотрела на меня, и я протянула ей руку, но у нее не хватило сил сжать мои пальцы.
– Сита, – тихо произнесла мама.
Ее красивое лицо было искажено от боли. Белая простыня, которой она была укрыта, липла к мокрой коже.
– Дитя не хочет выходить. Где твоя бабушка?
Повитуха бросила на меня строгий взгляд, давая понять, чтобы я помалкивала, она и сама справится.
– Пошла молиться, – ответила старуха. – Тужьтесь.
Мамина коса лежала на подушке, словно длинная черная змея, свернувшаяся кольцами на кровати и собирающаяся задушить маму своим телом. Я стояла у кровати и выполняла то, что приказывала мне повитуха. Когда требовалась горячая вода, я ее подносила. Когда надо было помочь натереть мамин живот маслом энотеры, я помогала.
Когда мамино дыхание затруднилось, повитуха повернулась ко мне и сказала:
– Приведи бабушку.
Я стояла в нерешительности.
– Быстро! – велела повитуха. – Дитя без помощи лекаря на свет не родится.
Развернувшись, я побежала в молельную комнату для совершения пуджи, где стоял алтарь и статуи богов. Я думала застать ее там молящейся, но на самом деле бабушка сидела в кухне и ела чапати[20].
– Дади-джи, повитуха сказала, чтобы вы пришли.
Она положила чапати на стол.
– Что я тебе приказала?
– Чтобы я оставалась в комнате до рождения ребенка, но… Дади-джи! Повитуха сказала, что ребенок не родится без помощи лекаря.
Глаза бабушки округлились. Внезапно она вскочила на ноги. Вымыв руки в миске с лимонной водой, она прошла по коридору и открыла дверь. Ей пришлось прикрыть нос краем сари. Вонь была нестерпимой.
– Шримати, – вежливо обратилась повитуха к моей бабушке (на английский, мне кажется, это обращение можно перевести как «мадам»), – вашей невестке срочно нужна помощь лекаря. Больше я ничем ей помочь не могу.
Глаза мамы были прикрыты. Единственным звуком, раздававшимся в комнате, было ее прерывистое дыхание.
– Мужчина не будет присутствовать при родах, – заявила бабушка.
– Без лекаря ваша невестка умрет, а дитя умрет вместе с ней. Я приведу лекаря, пока не стало слишком поздно.
Но бабушка оставалась непоколебимой.
– Мой сын никогда не поступится честью дома, позволив другому мужчине прикоснуться к своей жене.
– Дади-джи! – впадая в истерику, воскликнула я. – Ты ошибаешься. Я знаю, что пита-джи захочет…
– Вон!
– Пожалуйста! Пита-джи вернется домой, и он увидит…
– Не заставляй меня взяться за палку!
Но в тот миг, честно говоря, мне было все равно. Что такое избиение палкой по сравнению со смертью мамы? Я повернулась к повитухе, но та лишь опустила голову, стыдясь того, что стала свидетельницей этой безобразной сцены. Я выбежала из комнаты и впервые в жизни выскочила через входную дверь на улицу. Я понятия не имела, какой дорогой папа будет возвращаться от тети, которая живет на другом краю Барва-Сагара, но я бежала так, словно за мной гнался демон Равана[21]. Только добежав до развилки дорог, я подумала, насколько же неосмотрительной была. Во-первых, папа говорил, что дети, сами бродящие по улицам, иногда теряются. Во-вторых, вам не надо рассказывать, какие ужасы могут поджидать девочку, если она оказалась одна в незнакомом месте посреди ночи.
Я остановилась и огляделась, пытаясь понять, где нахожусь. Полная луна серебрила своим светом поле нашего соседа. Я видела высокие стебли риса, колышущиеся на ветру. Если я закричу, меня все равно никто не услышит, потому что дом соседа далеко. О чем я думала, выскочив из дома? Мое сердце стучало как бешеное, и, когда послышался стук подошв сандалий о каменистую почву, я засомневалась, не почудилось ли мне. Я застыла, скованная страхом.
– Сита!
– Пита-джи!
Я подбежала к отцу. Волнуясь, я начала говорить, а затем взяла руку отца и принялась писать на ладони: «Дади-джи отказывается послать за лекарем. Мама-джи умирает».
Глава 3
До прихода лекаря было много крика. Кричала, конечно, бабушка. Те ужасные слова, которыми она называла маму, впервые заставили меня не жалеть о том, что папа глухой.
Я ушла к себе в комнату, пока бабка бушевала, и улеглась на кровать. Снова пошел дождь. Я прислушивалась к шуму падающих капель. Это помогало не обращать внимания на ее крики.
20
Чапати – хлеб из пшеничной муки, наподобие тонкого лаваша.
21
Равана – правнук Брахмы, персонаж эпоса «Рамаяна», антагонист главного героя Рамы. По преданию, имел десять голов.