Страница 20 из 52
Его исключительная память, бесспорно, остается его природной и индивидуальной особенностью [3], и все технические приемы, которые он применяет, лишь надстраиваются над этой памятью, а не «симулируют» ее иными, не свойственными ей приемами.
До сих пор мы описывали выдающиеся особенности, которые проявлял Ш. в запоминании отдельных элементов – цифр, звуков и слов.
Сохраняются ли эти особенности при переходе к запоминанию более сложного материала – наглядных ситуаций, текстов, лиц? Сам Ш. неоднократно жаловался на… плохую память на лица.
«Они такие непостоянные, – говорил он. – Они зависят от настроения человека, от момента встречи, они все время изменяются, путаются по окраске, и поэтому их так трудно запомнить».
В этом случае синестезические переживания, которые в описанных раньше опытах гарантировали нужную точность припоминания удержанного материала, здесь превращаются в свою противоположность и начинают препятствовать удержанию в памяти. Та работа по выделению существенных, опорных пунктов узнавания, которую проделывает каждый из нас при запоминании лиц (процесса, который еще очень плохо изучен психологией [4]), по-видимому, выпадает у Ш., и восприятие лиц сближается у него с восприятием постоянно меняющихся изменений света и тени, которые мы наблюдаем, когда сидим у окна и смотрим на колышущиеся волны реки. А кто может «запомнить» колышущиеся волны?..
Не менее удивительным может показаться и тот факт, что запоминание целых отрывков оказывается у Ш. совсем не таким блестящим.
Мы уже говорили, что при первом знакомстве с Ш. он производил впечатление несколько несобранного и замедленного человека. Это проявлялось особенно отчетливо, когда ему читался рассказ, который он должен был запомнить.
Если рассказ читался быстро – на лице Ш. появлялось выражение озадаченности, которое сменялось выражением растерянности.
«Нет, это слишком много… Каждое слово вызывает образы, и они находят друг на друга, и получается хаос… Я ничего не могу разобрать… а тут еще ваш голос… и еще пятна… И все смешивается».
Поэтому Ш. старался читать медленнее, расставляя образы по своим местам, и, как мы увидим ниже, проводя работу, гораздо более трудную и утомительную, чем та, которую проводим мы: ведь у нас каждое слово прочитанного текста не вызывает наглядных образов и выделение наиболее существенных смысловых пунктов, несущих максимальную информацию, протекает гораздо проще и непосредственнее, чем это имело место у Ш. с его образной и синестезической памятью.
«В прошлом году, – читаем мы в одном из протоколов бесед с Ш. (14 сентября 1936 года), – мне прочитали задачу: “Торговец продал столько-то метров ткани…” Как только произнесли “торговец” и “продал”, я вижу магазин и вижу торговца по пояс за прилавком… Он торгует мануфактурой… и я вижу покупателя, стоящего ко мне спиной… Я стою у входной двери, покупатель передвигается немножко влево… и я вижу мануфактуру, вижу какую-то конторскую книжку и все подробности, которые не имеют к задаче никакого отношения… и у меня не удерживается суть…»
Искусство забывать
Мы подошли вплотную к последнему вопросу, который нам нужно осветить, характеризуя память Ш. Этот вопрос сам по себе парадоксален, а ответ на него остается неясным. И все-таки мы должны обратиться к нему.
Многие из нас думают: как найти пути для того, чтобы лучше запомнить. Никто не работает над вопросом: как лучше забыть?
С Ш. происходит обратное. Как научиться забывать? – вот в чем вопрос, который беспокоит его больше всего…
Ш. часто выступает в один вечер с несколькими сеансами, и иногда эти сеансы происходят в одном и том же зале, а таблицы с цифрами пишутся на одной и той же доске.
«Я боюсь, чтобы не спутались отдельные сеансы. Поэтому я мысленно стираю доску и как бы покрываю ее пленкой, которая совершенно непрозрачна и непроницаема. Эту пленку я как бы отнимаю от доски и слышу ее хруст. Когда кончается сеанс, я смываю все, что было написано, отхожу от доски и мысленно снимаю пленку… Я разговариваю, а в это время мои руки как бы комкают эту пленку. И все-таки, как только я подхожу к доске, эти цифры могут снова появиться. Малейшее похожее сочетание – и я сам не замечаю, как продолжаю читать ту же таблицу».
…Ш. пошел дальше; он начал выбрасывать, а потом даже сжигать бумажки, на которых было написано то, что он должен был забыть…
Однако «магия сжигания» не помогала, и когда один раз, бросив бумажку с записанными на ней цифрами в горящую печку, он увидел, что на обуглившейся пленке остались их следы, – он был в отчаянии: значит и огонь не может стереть следы того, что подлежало уничтожению!
Проблема забывания, не разрешенная наивной техникой сжигания записей, стала одной из самых мучительных проблем Ш. И тут пришло решение, суть которого осталась непонятной в равной степени и самому Ш., и тем, кто изучал этого человека.
«Однажды – это было 23 апреля – я выступал 3 раза за вечер. Я физически устал и стал думать, как мне провести четвертое выступление. Сейчас вспыхнут таблицы трех первых… Это был для меня ужасный вопрос… Сейчас я посмотрю, вспыхнет ли у меня первая таблица или нет… Я боюсь, как бы этого не случилось. Я хочу – я не хочу… И я начинаю думать: доска ведь уже не появляется, – и это понятно почему: ведь я же не хочу! Ага!.. Следовательно, если я не хочу, значит, она не появляется… Значит, нужно было просто это осознать»
Удивительно, но этот прием дал свой эффект. Возможно, что здесь сыграла свою роль фиксация на отсутствие образа, возможно, что это было отвлечение от образа, его торможение, дополненное самовнушением, – нужно ли гадать о том, что остается нам неясным?… Но результат был налицо…
Вот и все, что мы можем сказать об удивительной памяти Ш., о роли синестезий, о технике образов и о «мнемотехнике», механизмы которой до сих пор остаются для нас неясными…
Примечания
1. По такой технике «наглядного размещения» и «наглядного считывания» образов Ш. был очень близок к другому мнемонисту Ишихара, описанному в свое время в Японии. Tukasa SusuKita. Untersuchungen eines auborordentichen Gedachtnisses in Japan. “Tohoku Psychological Folia”, I. Sendai, 1933–1934, pp.15–42, 111–134.
2. См.: Леонтьев А. Н. Развитие памяти. М., 1931; Он же. Проблемы развития психики. М., 1959; Смирнов А. А. Психология запоминания. М., 1948; и др.
3. Есть данные, что памятью, близкой к описанной, отличались и родители Ш. Его отец – в прошлом владелец книжного магазина, – по словам сына, легко помнил место, на котором стояла любая книга, а мать могла цитировать длинные абзацы из Торы. По сообщению проф. П. Дале (1936), наблюдавшего семью Ш., замечательная память была обнаружена у его племянника. Однако достаточно надежных данных, говорящих о генотипической природе памяти Ш., у нас нет.
4. Стоит вспомнить тот факт, что изучение случаев патологического ослабления узнавания лиц – так называемые агнозии на лица, или «прозопагнозии», большое число которых появилось за последнее время в неврологической печати, не дает еще никаких опор для понимания этого сложнейшего процесса.
П. Я. Гальперин. К вопросу о внутренней речи[9]
В отечественной психологии знаниями о внутренней речи мы обязаны главным образом Л. С. Выготскому. Согласно его исследованиям, внутренняя речь образуется из внешней речи путем изменения ее функции и вследствие этого – ее структуры. Из средства сообщения мыслей другим людям речь становится средством мышления «для себя». Из нее устраняется все, что «я и так знаю», речь становится сокращенной и прерывистой, «эллиптической» и – предикативной (последний признак С. Л. Рубинштейн считает не всеобщим). Большей частью внутренняя речь происходит про себя, «внутри», но может совершаться и вслух, например, при затруднениях в мышлении; когда мы остаемся наедине или забываем об окружающих. Этот естественный выход внутренней речи наружу Л. С. Выготский сделал приемом исследования, который в свое время имел принципиальное значение, показав внешнее происхождение внутренней речи и ее понятные связи с мышлением. Согласно такому пониманию, внутренняя речь предполагает, с одной стороны, речь-сообщение, с другой – все то, что «подразумевается» и о чем думают уже без помощи речи, т. е. свободные от речи мысли и мышление. Именно сопоставление с ними дает объяснение и характеристику внутренней речи: по сравнению с «чистым» мышлением – это еще речь, а по сравнению с речевым сообщением – это особая речь, форма мышления; от внешней речи она происходит, а благодаря скрытому за ней мышлению ее бессвязные частицы выполняют осмысленную роль; и генетически, и функционально внутренняя речь служит переходом от внешней речи к чистой мысли и от нее к внешней речи. Без них обеих и без непосредственной связи с ними внутренняя речь (в понимании Выготского) не может ни существовать, ни быть понята. Но со времени Выготского наши знания о мышлении и речи и наше понимание их связи намного продвинулись вперед.
9
Гальперин П. Я. К вопросу о внутренней речи // Доклады АПН РСФСР. 1957. № 4.