Страница 15 из 44
Полуголая женская фигура метнулась за шкаф. Курчавый брюнет, встретивший их в зале — конферансье А. Аракелов, — снова сказал:
— Добро пожаловать! Мы тут…
И сделал широкий обобщающий жест.
Монастырский, приветливо кланяясь, заканчивал длинную фразу, в которой дважды упоминался черт и один раз его мать. Художественный руководитель был очень занят и делал сразу два дела. Ругательная фраза относилась к аккордеонисту Юре, приветливый поклон — к Игорю.
Сразу видно было, что Игорь зашел не вовремя. И только Соня, выйдя из-за шкафа, улыбнулась ему своей милой улыбкой и, проходя мимо, дружески задела его ладонью и полой распахнувшегося халатика.
Собственно говоря, представлению уже давно пора было начаться. Монастырский кричал на всех, торопливо натягивая через голову странную толстую рубаху. Юра разводил мехи аккордеона, прислушиваясь к звукам. Цели этой операции Игорь понять не мог: звуки мало отличались от рева медведей в фойе.
Соня, сбросив халатик, осторожно надевала что-то блестящее и непрочное. Головой и руками она уже ушла в это сооружение, видна была загорелая полоска спины и короткие обтягивающие трусики.
Больше всех суетился нескладный лохматый парень в майке и мятых брюках. Он носился между сценой и рычащим фойе, кому-то что-то подавал, что-то уносил, приносил и переставлял с места на место.
Игорь молча сидел в углу за дверью. Он хотел одного — чтобы о нем забыли, совсем забыли. Лишь изредка, воровато приоткрывая блокнот, он записывал два-три слова.
Он давно мечтал о такой минуте. Ведь сейчас он видел то, о чем не рассказывал и не мог рассказать ему Монастырский. Это была жизнь — не чей-то рассказ о ней, а она сама.
Вдруг в комнату ворвался А. Аракелов — в подтяжках, с черной бабочкой под кадыком.
— Я больше не могу! — крикнул он. — Я объявляю номер.
— Давай вальс, — распорядился Монастырский.
Игорь бросился в зал к своему месту.
Занавес, дернувшись раз пять, на шестой раскрылся. Игорь изумился — не так легко было узнать тщедушного А. Аракелова в элегантной черной фигуре на сцене. Конферансье вышел уверенной походкой человека, принесшего дорогой подарок, великодушно раскланялся и громким «сценическим» голосом передал славным покорителям целины пламенный артистический привет. Переждав аплодисменты, объявил первый номер.
Вышел Юра, сел на стул и склонил ухо к клавиатуре. Он старался, и ему за это похлопали.
Потом А. Аракелов торжественно объявил:
— Евгений… Монастырский!
Это было сказано тоном, требующим взрыва аплодисментов. И аплодисменты раздались — на зрителей подействовала интонация конферансье.
Монастырский вышел на сцену быстро, кивнул кому-то в зале, нашел глазами Игоря и кивнул ему. Игорь кивнул в ответ и удивился, когда сосед его, сухонький старичок, сделал то же самое.
На фокуснике, иллюзионисте и дрессировщике была свободная коричневая куртка, негусто украшенная чем-то блестящим. Он оглядел сцену, поправил стол, стулья, деловито протянул вперед руку, взял где-то в воздухе папиросу и торопливо, по-рабочему затянувшись, бросил ее за кулисы. По залу прошел первый шумок — полусмех, полувздох.
— Ну, с чего начнем? — спросил Монастырский зрителей. — Достать вам яичко?
Он сжал в кулак руку и опять разжал — на ладони лежало яйцо. Он «достал» еще одно яйцо, потом еще…
Это был традиционный эстрадный фокус, многими уже виденный. Люди спокойно ждали, что будет дальше.
— Еще хотите? — спросил Монастырский. Ответом был нестройный выжидательный гул. Фокусник небрежно выбросил в сторону левую руку, крутнул ею в воздухе, положил на стол четвертое яйцо и раскланялся. Это был не безликий театральный поклон, а какой-то другой — насмешливый, поддразнивающий. Может, поэтому парень, сидевший на подоконнике, негромко потребовал:
— А ну, еще одно.
— Хватит, куда вам столько? — ответил Монастырский. — У вас что, куры не несутся?
— Еще разок, — настойчиво повторил парень.
— Мне не жалко, — не слишком уверенно сказал Монастырский. — Но не могу же я тратить целый час на один номер. Зрителям будет просто скучно.
Но зрителям скучно не было. Сперва человек двадцать, потом пятьдесят, потом еще больше азартно требовали:
— Еще!
Монастырский, казалось вконец растерянный, выставил вперед ладони, призывая к тишине. Но зал вопил в лицо фокуснику:
— Еще!
Игорю было мучительно жалко Монастырского, и, видимо, не ему одному. Кто-то крикнул:
— Тише вы!
Григорий Иванович, поднявшись, возмущенно говорил что-то, неслышное за шумом. И вдруг шум оборвался глубоким изумленным вздохом. Игорь быстро повернулся к сцене. Монастырский стоял в прежней позе, выставив вперед руки: на каждой ладони было по яйцу!
Зал тяжело дышал. Зал был убежден: это не фокус — это просто обман. Воспользовавшись шумом, фокусник, совсем было пойманный, вывернулся каким-то непонятным способом. Лишь спустя минуту раздались негустые аплодисменты — люди вспомнили о вежливости.
Игорь глядел на Монастырского. Лицо у него было немного бледно. И вдруг по губам его скользнула улыбка — легкая, спокойная, довольная. Так улыбаются удаче, хорошо сделанной работе.
Игорь замер. Неужели все это нарочно? Неужели — игра?
А Монастырский как ни в чем не бывало попросил у кого-то из сидевших впереди носовой платок, растянул его на квадратной деревянной рамке, прикрыл сверху бумагой и несколько раз проткнул ножом угол квадрата.
— А ну-ка, ткни посередке, — басом сказала толстая старуха, сидевшая в первом ряду.
— Пожалуйста, — любезно ответил Монастырский и ткнул ножом в прежнее место.
Старуха возмутилась:
— Я ж говорю — посередке, а ты опять в угол!
— Это же, бабушка, все-таки не ваш платок, — возразил Монастырский. — Так чего же вы требуете, чтоб я испортил чужую вещь? Вот если бы это был ваш платок, я бы — пожалуйста! — резал его и тут, и тут, и тут…
И под общее «А-а-ах…» он прокалывал квадрат посередке, по углам — везде, где можно, пока от бумаги не остались одни лохмотья.
— А с чужим платком я так обращаться не могу, — закончил Монастырский, сорвал остатки бумаги, снял с рамки совершенно целый платок и отдал владельцу.
На этот раз хлопали дружно, хохоча над настырной старухой.
Сперва Игорь следил за поведением зала. Потом забыл об этом — он сам стал залом. Он бывал в цирке, но такого еще не видел. Чем дольше он глядел на сцену, тем яснее чувствовал, что главное из происходящего там — не яйца, пойманные в воздухе, и не цветы, падающие из пустой шляпы. Совершенная техника фокусника — это только средство. А главное — великолепная, почти невероятная в своей естественности актерская игра. Зрители все больше попадали под власть этой игры. Зал превращался в подмостки. Уже несколько десятков человек незаметно для себя стали участниками сценического действа. Они забавно горячились, спорили с Монастырским и друг с другом, они победоносно смеялись над фокусником, а через минуту зал хохотал над ними.
Когда Монастырский наливал воду в черный цилиндр, а потом клал его набок, сразу двадцать человек кричало:
— Вверх дном!
— Пожалуйста, — соглашался актер и снова клал цилиндр набок.
— Вверх дном!
— Да тише вы! — возмущались любители порядка. — Не мешайте человеку.
Но те вопили скандальными голосами:
— Вверх дном!
— Хитрые какие! Так у меня фокус не получится, — в тон им возражал Монастырский. — Набок — пожалуйста. А вот так, — и он под общий гул переворачивал цилиндр вверх дном, — так нельзя.
А зал стонал от наслаждения, со слезами влюбленно смотрел на артиста. Зал признал за артистом право весело дурачить себя. И победа человека на сцене была для людей тем радостной, что он был свой, совсем свой. С ним можно было спорить, даже ругаться, ловить его на слове, на жесте, с ним можно было вести себя как со своим братом, трактористом или ездовым, который в час отдыха решил показать приятелям нехитрый фокус с пятью картами.