Опасное соседство

Огромная луна превратила полный опасности неприветливый мирок, окружавший Пятницу на склоне горы, в сверкающее волшебное царство; было так светло, что ему почти не требовалось ни расширять, ни сужать зрачки, чтобы лучше видеть.

Он отыскал колонию мышей именно там, где она и должна была быть. Колония была большая. Собственно, это были не мыши, а маленькие, с торчавшей пучками шерстью колючие рисовые хомячки. Спинки у этих зверьков были коричневые, бока рыжевато-ржавые, а брюшки белые; весь покрытый трещинами склон горы до зарослей кустарников буквально кишел ими.

Мангусты, известные хомячкам как опасные хищники, а также генетты были ночными хищниками; хорошо знакомы им были и пятнистые совы, однако никто из их колонии никогда не встречал еще дикого кота. Пятница припал к земле в тенистой, полной снега впадинке и сверкающими глазами следил за тем, как рисовые хомячки сновали туда-сюда; уши кота стояли торчком и подрагивали от напряжения. Остаток ночи он провел в таком восторге от охоты, что даже светлый образ Анны несколько поблек в его душе, хотя каждый раз, когда этот образ являлся его мысленному взору, теплые волны проходили по всему его телу, даже шкура подрагивала и черные яркие полосы на сером фоне извивались.

Наевшись вволю, он весь следующий день проспал в своем логове и к ночи был совершенно готов снова пуститься в путь, даже, пожалуй, сгорал от нетерпения.

Глава двенадцатая

ВЕСНА

Санаторий «Гармония», где в первую очередь бросался в глаза замечательный двухэтажный особняк, а уж потом все остальные постройки в стиле капских переселенцев, окруженные огромными черными дубами, находился на вершине холма, а его границы — то есть границы той фермы, которой он когда-то был, — простирались далеко вниз через сады, где росли абрикосы, персики и груши, к реке, извивавшейся в долине.

Анна больше уже не сидела, неподвижно скрючившись в уголке беседки, а каждый день обследовала все новые уголки в этих садах, испытывая все больше интереса к жизни вокруг.

Сияние снегов на горных вершинах уже заставляло ее поднимать голову и любоваться ими; она стала ходить выпрямившись, прежней легкой походкой. Казалось, она только что пересекла в одиночку огромную безжизненную пустыню — и выжила. О возвращавшейся к ней жажде жизни свидетельствовало, например, то, что она сама стала звонить матери и друзьям, писать письма и понемногу рисовать прелестные акварели, от которых Джеймс приходил в восхищение. А однажды даже сняла туфли и с наслаждением прошлась босиком по берегу реки, чувствуя между пальцами прохладу илистого дна.

От Кейптауна до санатория было меньше трех часов езды на машине. Джеймс всегда приезжал по вторникам и средам, однако потом поменял эти дни на понедельник и вторник, чтобы заодно прихватывать и выходные.

За санаторными садами ухаживал живший по соседству фермер, которому это казалось делом выгодным, и Джеймс, познакомившись с ним и вдохновляемый Анной, которой он давно уже подарил книжку о садоводстве, стал проявлять живой интерес к плодовым деревьям. Это, впрочем, давало ему вполне пристойный повод проводить в санатории как можно больше времени, ведь приезжал он конечно же для того, чтобы повидаться с Анной.

Прекрасно сознавая это и не в силах отказаться от этих свиданий, Джеймс все же вел себя очень сдержанно и держал свои чувства под таким жестким контролем, что ни его коллеги, ни медсестры, ни нянечки не могли заметить даже малейшей нескромности в его отношениях с Анной; она считалась его пациенткой, и у медперсонала никаких подозрений не возникало.

Он был прекрасно осведомлен об опасной порой эмоциональной приверженности пациенток к своим лечащим врачам, тем более что у Анны совсем недавно умер отец. Она слишком много значила для Джеймса, чтобы допустить возникновение у нее по отношению к нему дочернего чувства.

Нет, роли отца он не хотел! Не хотел он и в будущем — пусть пока отдаленном, однако дававшем ему силы скрывать эту неразделенную любовь и какую-то надежду, — оказывать на Анну какое-то давление, не желал никакой власти над нею, ибо тогда их отношения приобрели бы оттенок неестественности.

К счастью, Анна явно возвращалась к жизни. Мэри тоже отметила это во время последнего визита в санаторий и сняла домик неподалеку, на курорте Авалон-Спрингз. По предложению Джеймса днем она возила Анну на термические источники, и он тоже часто ездил с ними, придумав, впрочем, какое-то оправдание, чтобы не купаться вместе с Анной: подобный физический контакт казался ему слишком соблазнительным и слишком опасным.

То, что он так ни разу и не прислал Мэри счета за лечение Анны и за ее пребывание в санатории «Гармония», уже в известной степени доказывало его к ней отношение; Мэри прекрасно понимала, что Анна для него — не просто пациентка, а вот коллеги Джеймса ни о чем не догадывались: он сам переводил деньги на счет санатория.

Анна так наслаждалась этими купаниями и ощущениями душевного покоя после них, что постоянно просила мать поехать туда. Дважды она просила об этом и Джеймса, но тот в обоих случаях нашел какие-то вполне пристойные отговорки.

А через некоторое время снова стал приезжать к ней реже — по вторникам и средам, и Анна была очень этим огорчена.

Однажды она даже попросила коллегу Джеймса, постоянно живущего в санатории, вызвать его из Кейптауна в Монтагью, и он приехал. Они долго и откровенно беседовали с Анной, прогуливаясь по берегу реки, и, возвращаясь назад в Кейптаун, Джеймс чувствовал себя совершенно счастливым — впервые за долгие месяцы.

После его отъезда Анна поднялась к себе и села возле электрокамина, лениво раздеваясь. Время от времени она даже посматривала на себя в зеркало — вот уже много месяцев она совсем не делала этого — и в итоге почувствовала, что улыбается.

За окном ущербная луна освещала колючий сверкающий снег на черных вершинах гор; музыка, которую передавали по радио, странно соответствовала тому настроению, которое создавал пейзаж у нее за окном, уют и тепло комнаты. Анна вытянула левую руку перед собой — рука не дрожала, словно доказывая ей, что и внутри она обрела ту же целостность, о которой ей только что поведало зеркало. Да, и мельком брошенный в зеркало взгляд, и улыбка принадлежали той, прежней Анне, и только Джеймс, ее врач, способен был заметить слабую, едва заметную, но все же характерную дрожь ее пальцев.

Прежде чем принять лекарство, она вытряхнула таблетки из пакетиков и пересчитала их — половинки прежней дозы, четвертушки… Так, еще целый месяц, но теперь у нее была новая цель в жизни!

…Пятница начал спускаться с горы в том месте, где видел тогда стадо серых рибоков, исчезнувших в языке тумана, однако пологий травянистый склон с тех пор успел превратиться в снежное поле, идти по которому оказалось очень трудно.

Пройдя километра два по глубокому снегу и спустившись в заснеженное ущелье с еще более крутыми склонами, Пятница совершенно вымотался: передвигаться приходилось прыжками — так, например, собака переходит вброд не очень глубокую речку. Это было тяжким испытанием: холодный липкий снег лишал его последних сил, и он, задыхаясь, стал постепенно менять направление, стараясь пройти чуть выше, вдоль черной скалистой гряды, нависавшей у него над головой, надеясь как-то выбраться из этой белой западни, не имевшей, казалось, ни конца ни края.

Однако со скалистой гряды никакого другого спуска он не обнаружил — все вокруг было бело. Сама же гряда кончалась крутым обрывом, перед которым был небольшой выступ; обследовав этот выступ, Пятница вновь стал карабкаться вверх и двинулся мимо этого выступа туда, куда ушли его враги — бабуины.

Здесь снег лежал лишь отдельными островками, а там, где талая вода образовывала ручейки, Пятница обнаружил и кустарники, и даже кривоватые уродливые деревца — некоторые из них оказались достаточно высоки, чтобы на них можно было залезть.