Страница 6 из 56
За бывшей трапезной стоит в траве что‑то сперва непонятное. То, оказывается, памятник первым коммунарам. Из красного туфа. Говорят, возле него сфотографировались старые коммунары, их дети и внуки. Для потомков. Фото и письмо заложили внутрь памятника с просьбой: «Вскрыть в 2000 году». А что вскрывать? Мальчишки выбили плитку, вытащили оттуда все, и дыра теперь зияет плачевным укором. Если бы встали коммунары, они бы сказали то же: варвары вы!
О надгробном памятнике с неведомой уже могилы поручика Холявки, убитого 30 августа 1914 года на Западном фронте, нечего и рассуждать: камень так и лежит у пыльной дороги под треножником электростолбов.
И, наконец, хутор. Вода в нем все‑таки соленая, многие жалуются на болезни из‑за воды. К четырем часам утра, «чтобы застать», хуторяне торопятся в Тимашевск за молоком. Некоторые вступили в колхоз еще в 1927 году. Председатель неутомимо следит за тем, как выкашиваются у дворов сорняки.
— Ну что с памятником, со «стардомом»? — спросил у него пенсионер.
— Все в порядке.
…По пути домой я созерцал богатую кубанскую ниву, рукотворную славу жемчужины России. То там, то здесь мелькают платки крестьянок. Кому‑то скоро идти на заслуженный отдых. Неужели и о них забудут сразу и навсегда? Неужели, если им что‑то понадобится на оставшуюся жизнь, председатель отмахнется так же, как в колхозе имени Димитрова: «А — а, там одни старики…»?
Нет, наши вздохи — это не пустые «вздохи по патриархальщине». При чем она в конце‑то концов? Вздохнем иной раз по живым людям. Вспомним о них сообща. Не нарушим их представления о счастье, о законах, которые на стороне людей и памяти о них.
Вот и все. Точка.
1982
БИОГРАФИЯ РОДСТВА
Из Москвы он поехал окольным путем — через Керчь. Теперь у него завелось много свободного времени: он вышел в отставку в звании майора и навсегда оседал в родном Краснодаре. Покупай садовый участок и лелей
цветы, читай, путешествуй, пиши мемуары — дело твое. Детки вылетели из семейного гнезда: замужняя дочь проживала в Керчи, старший сын сваривал трубы на Севере, младший служил в армии.
Майор Н. немножко горевал, когда подумывал, что они, возможно, выпали из казачьей зыбки навечно. Так легко стали молодые бросать родительский дом! Веселее им устраивать свою жизнь где‑нибудь в чужой стороне, искать женихов — невест, хвататься за любую комнатку в общежитии — только б закрепиться в больших городах, где в непрестанной толпе никто никого не запоминает. Лишь к старости кто‑нибудь повздыхает, поохает, как, например, приятель его покойного отца, с которым Н. два дня назад повидался в Москве: «Та я ж с Кубани, темрючанин! Мать с батькой там в земле, а я уже и на том свете, наверно, буду москвичом. Газеты покупаю кубанские, тоскую, а до Тамани никак не доеду — музей Лермонтова побачить. Было уже собрался, да жена попросилась в Карловы Вары, полечиться».
Временная ностальгия не очень‑то оправдывает бедное наше родословное чувство. При расставании пообещали они друг другу пройтись по улице Красной еще до 200–летия города да и прикинуть, что можно сделать доброго к юбилею («По силе возможности, конечно», — сказал земляк), и это было скорее красное словцо, чем твердое желание.
С мыслями о неминуемом возвращении души к детским порожкам, улочкам, к разговорам отца — матери о том, что было когда‑то на Покровке, на Дубинке и в окрестностях, стоял Н. в вагоне у прохладного окна и глядел на придорожные деревни. В молодости он писал плохие стихи, зато пристрастился к чтению и многое о земле русской запомнил.
Вот час назад протянулось на круче Москвы — реки село Коломенское, и память в деталях возродила страницы его истории: чья это была вотчина, как останавливались там русские войска после победы в Куликовской битве и битвы под Полтавой, и что здесь жемчужина шатровой архитектуры. А недавно археологи копали ров, пытаясь найти библиотеку Ивана Грозного. Потом проезжали Тулу, Орел, Курск — все сияет в книгах преданиями, и книги эти он читал. О своей Кубани знал Н. так мало! Воинским ремнем стянули его российские пространства, внимание его потихоньку рассеялось, но порой и в рассеянности тоскливо влекло его в степи бескрайние, и, как только пробил час выбирать города, в которых обещалась ему свободная прописка, он без раздумий назвал свой Краснодар.
Не белая зима, а как будто поздняя осень светилась на январских крымских полях, на горе Митридат с острой каменной колонной, над водой пролива с падающими из‑под туч широкими столпами, с пестреющими чайками у портов.
Та же незимняя картина была и в Тамани.
Пустое время надо было чем‑то заполнить, и Н. гулял по станице.
Возле площади он попросил в газетном киоске несвежие журналы. Никогда их не брал, поэтому первый полистал особенно придирчиво. «Что же вы на меня так смотрите и уже обижаетесь? Кто виноват? На чай мне пригласить вас некуда. Время идет, прелюдия затянулась, а что не случается вовремя и нечаянно, то не случается никогда». О любовных томлениях читать было поздно, и он взялся изучать 9–й номер «Литературной Грузни», веером пропустил странички, одну задержал пальцем, стоп: П. Флоренский «Природа». Он тут же заплатил шестьдесят пять копеек и смял журнальчик в руке. Ему понравилась первая строчка: «У меня была нежная горячая любовь к родным, собственно и преимущественно к старшим». Это были воспоминания о детстве на Кавказе! Может, Флоренский краешком зацепил и Кубань?
В полдень Н. пошел в дом — музей Лермонтова.
Ночью он не спал.
Он всегда славился разговорчивостью, легко знакомился, люди ему доверялись. За какой‑то час Н. подружился с заведующим музеем и на ночь унес от него в гостиницу несколько драгоценных машинописных листиков. Водил его заведующий и на кладбище. Там лежали все черноморцы, все эти первые переселенцы. Но где же последняя слава о них? Редкие каменные плиты сдвинуты с мест погребения, некоторые отброшены к ограде. «И мох покрыл ненужные слова». Когда смотришь на это, с отчаянием думаешь: ну кто тот злодей, надругавшийся над святым чувством человеческим? Разве не было у него отца, матери, детей? Разве не в землю опустят его самого? Нет в душе этой святости — нет! Человек не видит греха в его истинном отталкивающем облике и избирает путь греха, как более легкий и удобный. Старческие слова беспокойства в немощные прощальные часы жизни ни о чем не сказали его грубой душе: «Вы ж там не кладите меня с краю, где сыро»; «Как же я тута буду в чужом хуторе, меня и проведать будет некому»; «Хоть бы умереть в теплую погоду, а то будут люди идти за мной и злиться». Народная душа все облекла в «преславное деяние». В понедельничные родительские дни чувствуем мы, когда стекается мир к погостам, великую нравственную традицию — не оставлять ушедших забытыми! Умирая, мы надеемся, что к нам придут и постоят над нами…
— Академик Лихачев, — сказал заведующий, — напечатал в «Огоньке» статью «Память истории священна». Невиданный поток писем. И он в статье спрашивает: «Почему мы боимся мертвых? Почему так плохо храним родные могилы?»
— Мы все стали туристами. Полюбовался — и дальше. А святыни‑то, наверно, душе должны говорить больше, чем глазам? Мне один сказал: «Да бросьте вы свою наивность! Душа нынче ушла на Сенной рынок и в комиссионный магазин, где японские транзисторы».
— Очевидно, про себя сказал.
— Возможно, хотя говорил осуждающе.
Ночью Н. не спал. Еще потому не спал, что взволновали его эти машинописные листочки. Дежурная с вечера подала ему большой чайник с пахучей заваркой, он закрылся и с предчувствием, что зарождается в нем после службы какая‑то новая жизнь, принялся внимательно, словно принесли ему важное донесение, читать воспоминания О. С — вой «Екатеринодар в 1871 году».
«В июне 1871 года мы переселялись из Одессы в незнакомую нам Кубанскую область. Добраться до Екатеринодара на пароходе нам не удалось. Кубань обмелела, и пароходы по ней перестали ходить. Ничего не оставалось, как отправиться в Тамань и продолжать путешествие на лошадях. Разместившись с семьею на трех перекладных, мы двинулись из Тамани в Екатеринодар.