Страница 50 из 56
Графоманы делают погоду в литературном быту. Шум и энергия, с которыми они разворачиваются, заполняют всю местную культуру. Внимание общественности поневоле переключается на них. Они не в одиночку бьются у стен редакций; сплетясь в тугой клубок, они вырастают в явление культуры. Страшное это явление.
Пишу и думаю: ни Чехов, ни Бунин не знали массового вторжения в литературу не писателей. Авторша романа с чудовищной первой строкой «Мороз крепчал…» не писала жалоб, не оттирала талантливых членским билетом, не требовала себе званий и наград к юбилею. И никогда писатели не сочиняли такого множества грязных писем друг на друга в инстанции! Благо, если бы они только не понимали чужие хорошие произведения. Нет, им нужно затравить товарища. Боже мой! — на борьбу с кем уходили наши силы. И ведь нельзя было укрываться в камышах, каждый миг надо было защищать достоинство литературы, русской литературы тем более — всегда милосердной и правдивой.
1979 год
И по сию пору в провинции слышится:
— Вы чересчур увлекаетесь стариной… Ближе к сегодняшнему дню! С какой стати внимание к старине — грех? Отечественная война — разве это уже не старо? Но никто никогда палец не поднимет на того, кто о ней пишет. Коллективизация? Гражданская война? Еще стариннее. Писать об этом почетно. Какая же старина возмущает, пугает? Да та, писать про которую нет прямого указания. И запрета нет, но главное — нет указания. И такие люди все время трещат о патриотизме. У них патриотизм разбит по пунктам: этот патриотизм разрешен, а на этот еще официальная бумага не прислана. До чего только не додумается лицо, озабоченное собственной безопасностью! Неужели у него и Отечество делится по пунктам? Откроем старые журналы, ну хотя бы «Ниву». Там в каждом номере то статья, то репродукции с картин— о временах Донского или Грозного. И ничего! Никто не командовал: про Дмитрия Донского можно, а про
Ивана Грозного «не ко времени». И руки никто не разводил: ну зачем так много? Опять старина — а-а…
Отношение к людям.
Из райсобеса больному пенсионеру выслали сто рублей на лечение. Прошло две недели — почтового перевода нет. Внутри города почта несет деньги такой срок? Пенсионер позвонил начальнику отдела на почту. Снимает трубку женщина — секретарша.
— Мне нужен начальник отдела.
— А вы кто?
— Как кто? Я простой гражданин, пенсионер.
— У него совещание, — говорит секретарша после долгого молчания.
— Когда можно позвонить?
— (Нехотя, презрительно.) Через час.
Через час с лишним пенсионер набирает тот же номер.
— Совещание кончилось?
— Какое совещание? Никакого совещания. А кто это?
— У начальника отдела было совещание. Я вам звонил, мне почта деньги задержала.
— Вас тут много звонит. Кончилось.
И стало ясно, что никакого совещания у начальника не было, — секретарша час назад солгала.
Ложь всякого рода секретарш стала нормой. Этой лжи потворствуют многие руководители. Прежде всего своим стилем в работе. Секретарша постепенно перенимает бесчеловечный стиль общения с гражданами, подчиненными, какой завел начальник. Хуже того: секретарша порою значит больше, нежели начальник, потому что она всегда «на дверях». Секретарша и посажена у дверей словно для того, чтобы никого из простых смертных к своему шефу не пропускать! Легкая механическая ложь летит с намазанных губок секретарши: «он уехал», «его вызвали», «у него люди», «он болен» и т. п. «А кто вы такой?» — этот вопрос секретарши звучит по нескольку раз на день как оскорбление. Ее интересует степень важности «данного лица». Важность (или нет) позволяет ей соединять с начальником или не соединять. Конечно — могут позвонить «всякие». Все так. Но зачем лгать?! Я не вдруг заметил, что мужчины на службе стали еще лживее самых лживых женщин. На лживом мужчине (да еще на службе) надо тотчас ставить крест. Более ничтожного существа не придумаешь. Лживость замазывает мужчину несмываемой краской. В одном жилищном отделе распределяли ордера на квартиры. Счастливцы уже заселились, а писателю, тоже ждавшему ордер в этот дом, заведующий сказал, что дом этот по улице такой‑то еще не сдавали. Когда же его на этом слове поймали, он с еще большей наглостью солгал, да мало солгать — возмутился: «Я такого не говорил! Когда?! Не помню… Вы наговариваете». Манера отказываться от своих слов — поведение совершенно бессовестных людей. За ложь, к несчастью, у нас еще ни разу никого не наказали.
А ведь есть иное начальство. Мы мало о нем пишем…
Считается, что само занятие литературой, печатание приподнимает человека в глазах знакомых. Любая глупость кажется значительной, потому что она набрана типографским шрифтом. Жил человек, и все относились к нему нормально и, может, даже принимали его за умного и способного. Вдруг он напечатал рассказ или стихи. И все заметили, что он бездарен, темен и туп. Но он радуется, заносится, он уже ставит себя выше смертных и, если услышит о себе непочтенное слово, воспылает к кому‑нибудь ненавистью, шипит: завистники, злые люди. Рассовывая свои вирши и скудоумные рассказы в газеты и журналы, человек сияет помыслами: его будут любить. Но над ним смеются. И справедливо. Творчество вовлекает его в самообман, нарцисс любуется своим уродством.
Есть произведения для людей, а есть… для «развития литературы». И «для развития литературы» они нужны, но их почти не читает народ. Не всегда так, но…
У нас давно распространилась нехорошая обывательская привычка. Точнее — отшлифовалась, как галька морская, позиция этакого умненького подленького в пескариной премудрости человечка.
«Быть выше этого!»
Как это так? Как «быть выше» того, что является нашей идеей, нашей кровной жизнью, существованием, самоуважением, наконец? Почему те, кто требует жалобные книги, возмущается, пишет в редакции, «наводит порядок», должны восприниматься безумцами, идиотами, людьми, якобы недостойными называться умными и нормальными? «Быть выше этого!» Предпочитать гражданской смелости и напористости шептанье у себя на кухне
или телефонные сплетни? Некоторые люди свое унижение возвели в царское достоинство. Но… Но как только кто-нибудь их обидит, как только их лишат чего‑либо законного (или незаконного), едва их откуда‑нибудь выпрут, на крыльях какого пламенного «гражданского» гнева они тогда взлетают, в какой бой бросаются, какими словами обвиняют равнодушных, с каким бешенством привлекают себе на помощь цитаты из правительственных документов! Лезут на стены с гранатой правды! И ради чего? Ради того, чтобы жить так же, как жили: тихо, коварно, с пескариной премудростью. Буря над их денежной карьерой прошла, и они снова, мягко, величаво улыбаясь, говорят правдивому своему товарищу: «Ну, надо быть выше этого…»
1980 год
О красоте родной речи. Если красоту речи не чувствовать, не иметь вкуса к ней, то как же читать классиков? Родной наш язык — язык старинный, тысячелетний, и чтобы почувствовать его нынешнюю красоту, особенности и… к сожалению, засоренность «мовизмами», надо знать, как говорили и писали наши предки. Вы смотрите на какую‑нибудь церквушку или ветхий амбарчик и любуетесь ими. Так же можно (и должно) любоваться великой речью предков. С умилением и многажды перечитываю я плач вдовы великого князя Дмитрия Донского — в передаче Епифания Премудрого:
На кого меня оставляешь? Солнце мое, — рано заходиши, месяц мой светлый, — скоро пошибаеши, звезда восточная, почто к западу грядеши? Царь мой милый, како прииму тя и како тя обойму или како ти послужу? Где, господине, честь и слава твоя, где господство твое? Господин всей земли Русской был еси — ныне же мертв лежиши, никем не владевши! Многы страны примирил еси и многы победы показал еси, ныне же смертью побежен еси. И изменися слава твоя, и зрак лица твоего превратися в истление. Жизнь моя, како намилуюся тебе, како повеселюся с тобою? Вместо драгоценной багряницы— худые и бедные ризы приемлеши, не мною расшитую одежду на себя одевавши, вместо царского венца худым сим платом главу покрывавши, вместо палаты красный гроб си приемлеши! Свете мой светлый, чему помрачился еси?.. На кого оставляешь меня и детей своих… Почто родилась и, родившись, прежде тебя како не умрох, дабы не видеть смерти твоей, а своей погибели! Не слыши ли, княже, бедных моих словес, не трогают ли мои горькие слезы.? Крепко еси, господине мой драгий, уснул, не могу разбудити тебя! С какой битвы пришел ты, истомился еси вельми? Звери земные на ложе свое идут, а птицы небесные к гнездам своим летят, ты же, господине, от своего дому не красно отходиши!