Страница 6 из 22
– А дорогу вы знаете? – спросил дух.
– Я-то! – крикнул Скрудж. – Да я найду ее с завязанными глазами.
– Странно в таком случае, что вы не забыли ее в течение стольких лет! – заметил дух. – Пойдемте.
Пошли по дороге; Скрудж узнавал каждые ворота, каждую верею, каждое дерево, до тех пор пока перед ними не показался в отдалении городок с мостом, собором и извилистой речкой. Несколько длинногривых пони, запряженных в тележки, протрусили мимо. На пони сидели мальчишки и весело перекликались.
– Это ведь только тени прошлого, – сказал призрак, – они не видят нас.
Веселые путешественники проезжали мимо, и Скрудж узнавал каждого из них и называл по имени.
И почему он был так рад их видеть? И почему его взгляд, постоянно безжизненный, вдруг оживился?
И почему его сердце задрожало при виде этих проезжих? И почему был он так счастлив, когда слышал обоюдные поздравления с наступающим праздником на пути ко всякому перекрестку? И разве мог быть для Скруджа веселый рождественский праздник? Для него веселый рождественский праздник был парадоксом. Ничего он ему никогда не приносил.
– Школа еще не совсем опустела: там остался одинокий ребенок, забытый всеми товарищами! – сказал дух.
– Я знаю, – кивнул Скрудж и глубоко вздохнул.
Свернули они с большой дороги на проселок, отлично знакомый Скруджу, и приблизились к строению из темного кирпича с флюгерком наверху.
Над крышей висел колокол. Дом был старинный, надворные строения пустовали: стены их насквозь отсырели и обросли мхом, стекла в окнах были перебиты, двери соскочили с петель. В конюшнях чванливо кудахтали куры; сараи и амбары поросли травой. И внутри не сохранило это здание своего былого вида – кто бы ни вступил в темные сени, кто бы ни взглянул в раскрытые двери на длинный ряд отворенных комнат, увидел бы, как они обеднели, обветшали, как они холодны и как тоскуют в одиночестве. Пахло холодной нагой тюрьмой или рабочим домом, где каждый день выбивались из сил и все-таки голодали. Дух и Скрудж прошли в заднюю дверь и увидели длинный печальный зал с сосновыми школьными скамьями и пюпитрами, стоящими в ряд. У одного из пюпитров, пригретый слабым печным огоньком, сидел ребенок и что-то читал. Скрудж сел на скамейку и заплакал, узнав самого себя, постоянно забытого и покинутого.
Не было ни одного отзвука, заглохшего в доме, ни писка мышей, дравшихся за обоями, ни единой полузамороженной капли, падавшей на задворках из водомета, ни шелеста ветра в безлистых ветвях тощего тополя, ни скрипа дверей опустевшего магазина, ни треска огонька в комельке – ничего, ничего, что бы не прозвучало в сердце Скруджа, что не выдавило бы у него из глаз обильного ручья слез.
Дух тронул его за руку и указал ему на ребенка, на этого самого Скруджа – «самого себя», углубившегося в чтение.
– Бедный ребенок! – сказал Скрудж и опять заплакал. – Хотелось бы мне, – прошептал он, засунув руку в карман, оглядываясь и отирая рукавом глаза, – хотелось бы мне, да поздно…
– Что такое поздно? – спросил дух.
– Ничего, – ответил Скрудж, – ничего. Вспомнил я о мальчике… Вчера у меня Христа славил… Хотелось бы мне дать ему что-нибудь: вот и все…
Призрак задумчиво улыбнулся, махнул Скруджу рукой, чтобы замолчал, и проговорил:
– Посмотрим на новый праздник.
Скрудж увидел самого себя уже подростком в том же зале, только более темном и сильнее закопченном. Подоконники растрескались, полопались стекла; с потолка осыпалась известка и оголила основную балку. Но как это все воочию совершилось, Скрудж не понял точно так же, как и вы, читатели.
Но понял он вот что: что все это – было, что из тогдашних школьников остался он в этом зале один, как и прежде, а все остальные, как и прежде, убрались восвояси, повеселиться на Святках.
Читать он уже не читал, но шагал по знакомому залу взад и вперед, один, в полном отчаянии.
Скрудж посмотрел на юного духа, тоскливо покачал головой и тоскливо глянул на дверь. Дверь распахнулась настежь, и в нее влетела стрелкой маленькая девочка. Обвилась руками вокруг шеи Скруджа и стала целовать, лепеча:
– Голубчик, голубчик мой братец, я за тобой приехала! – Она хлопала в ладоши маленькими своими ручонками и покатывалась со смеху. – Домой! Домой! Домой!
– Домой, моя малютка Фанни? – спросил мальчик.
– Домой! – повторила она, просияв всем лицом. – И навсегда, навсегда!.. Папенька теперь такой добрый, что в доме рай. Как-то вечером, на ночь, стал он говорить со мной так нежно, что я уже не побоялась спросить у него: нельзя ли взять тебя на праздник домой? Отвечал: «можно». И повозку со мной прислал. Неужели ты уже большой? – продолжала она, глядя на Скруджа во все глаза. – Стало быть, ты сюда никогда больше не вернешься?.. На Святках мы с тобой повеселимся.
– Да ведь, кажется, и ты уже женщина, малюточка Фанни? – крикнул юноша.
Опять Фанни захлопала в ладоши и опять покатилась со смеху. Потом хотела погладить Скруджа по голове, но по малости своего роста не достала, снова расхохоталась и приподнялась на цыпочки – поцеловать. А после, во имя этого ребячески откровенного поцелуя, потащила его к двери, и пошел он за ней без малейшего сожаления о школе.
В сенях они услышали страшный голос:
– Выкинуть чемодан мистера Скруджа!.. Скорей!..
Вслед за этим голосом появился и сам его обладатель, наставник школьника, – потряс ему руку так, что привел его в неописуемый трепет. Затем и братца, и сестрицу пригласил он в отживший свой век зал, до того низкий, что можно было принять его за погреб, и до того холодный, что в простенках окон мерзли и земные, и небесные глобусы. Пригласил и попотчевал молодых людей таким легоньким винцом и таким тяжелым пирожком – словом, такими лакомствами, что, когда выслал невзрачного своего служителя – угостить чем-нибудь дожидавшегося почтальона, – почтальон отвечал, что, если вчерашним винцом, уж лучше бы не подносил. Тем временем чемодан мистера Скруджа был укреплен на верх повозки, дети радостно простились с воспитателем и весело пронеслись по саду, вспенивая колесами экипажа и снег, и иней, обсыпавший хмурые листья деревьев.
– Была в ней искра Божьего огонька, – сказал призрак, – и задуть ее можно было одним дуновением, да сердце-то у нее билось горячо…
– Правда ваша, – отвечал Скрудж, – и борони Бог мне с вами об этом спорить.
– Ведь она, кажется, была замужем, – спросил дух, – и умерла, оставив после себя двоих детей?
– Одного, – отвечал Скрудж.
– Ваша правда, – продолжал дух, – одного вашего племянника.
Скруджу стало как-то неловко, и отвечал он коротко:
– Да.
Несмотря на то что Скрудж только что выехал из школы, он очутился на многолюдных улицах какого-то города: словно тени, пронеслись перед ним не то люди, не то тележки, не то кареты, оспаривавшие друг у друга мостовые, и перекликались на мостовых и шум, и всевозможные возгласы настоящего города. По ярким выставкам товаров в лавчонках и магазинах было ясно, что и там празднуют канун Рождества Христова. Как ни темен был вечер, улицы осветились.
Дух остановился у двери какого-то магазинчика и спросил у Скруджа: узнает ли?
– Это что за вопрос? – сказал Скрудж. – Ведь здесь я учился, здесь приказчиком был.
Они вошли. При виде старичка в уэлльском парике, засевшего за конторкой так высоко, что, будь в этом джентльмене еще хоть два дюйма росту, он бы обязательно стукнулся теменем о потолок, взволнованный Скрудж крикнул:
– Да, ведь это сам Фецивик воскрес, да простит старика Всевышний!
Старик положил перо и взглянул на часы: было семь. Весело потер он руки, одернул широкий камзол, засмеялся с головы до пяток и провозгласил:
– Эбенезер! Дик!
Тот, другой Скрудж вошел в сопровождении своего былого товарища.
– Да, это сам Дик Уилльинс! – заметил Скрудж призраку. – Да смилуется надо мной Бог: это он, когда-то настолько мне преданный!
– Ну же, ну, ребята! – кричал Фецивик. – Что нынче за работа?.. Сочельник, Дик! Сочельник, Эбенезер! Живо ставни на запор!