Страница 8 из 29
2 В трёхтысячном в дебрях большого музейного здания вы детям о нашем столетье рассказывать станете. О мире, расколотом надвое, сытом и нищем! Об очень серьёзном молчанье столбов пограничных. О наших привычках, о наших ошибках, о наших руках пропылённых, ни разу покоя не знавших. О том, что мы жили не просто и долг свой исполнили... Послушайте, всё ли вы вспомните? Так ли вы вспомните? Ведь если сегодняшний день вам увидеть охота, поймите, что значат четыре взорвавшихся года. Четыре зимы. И четыре задымленных лета. Где жмых - вместо хлеба. Белесый пожар - вместо света. А как это так: закипает вода в пулемёте, - поймёте? А сумрачный голос по радио: «Нами... оставлен...» - представите? Поймёте, что значит страна - круговой обороной? А как это выглядит: тонкий листок похоронной. Тяжёлый, как оторопь. Вечным морозом по коже... Мы разными были. А вот умирали похоже. Прислушайтесь, добрые люди тридцатого века! Над нашей планетою послевоенные ветры. Уже зацветают огнём опалённые степи... Вы знаете, как это страшно: голодные дети! А что это значит: «Дожди навалились некстати», - представите? А как это выглядит: ватник, «пошитый по моде», - поймёте?.. А после - не сразу, не вдруг и не сами собою - всходили хлеба на полях отгудевшего боя. Плотины на реках крутые хребты подымали. Улыбку детей к Мавзолею несли Первомаи. И всё это было привычно. Прекрасно и трудно... И вот наступило однажды весеннее утро. Был парень, одетый в скафандр. И ракета на старте. Представите? А как он смеялся в своём невесомом полёте, - поймёте? И город был полон улыбками, криком, распевами... О, как это сложно - быть первыми! Самыми первыми! Когда твоё сердце открыто нелёгким раздумьям... А были и тюрьмы. О, сколько неправедных тюрем! Не надо, пожалуйста, не пожимайте плечами, - и вы начинаетесь в нашем нелёгком начале! Нельзя нас поправить. Нельзя ни помочь, ни вмешаться... Вам легче - вы знаете наших героев. И наших мерзавцев. Всех! Завтрашних даже, которые, злы и жестоки, живут среди нас. А быть может, рождаются только. Но вы-то, конечно, поймёте, конечно, узнаете, как были верны мы высокому красному знамени, когда, распоясавшись, враг задыхался от ярости! Когда в наше сердце нацелены были «Поларисы». В газетах тревожно топорщились буквы колючие... А мы проверяли себя правотой революции! Пылала над нами её зоревая громадина. Она была совестью нашей. Она была матерью. Мы быстро сгорали. Мы жили не слишком роскошно. Мы разными были всегда. А мечтали похоже. И вы не забудьте о нас. Ничего не забудьте, когда вы придёте, наступите, станете, будете. 3 Расползаются слухи, будто лава из Этны: «В моду входят узкие брюки! В моду входят поэты! Как встречают их, боже! Мода, что ты наделала?! В зале зрителей больше, чем поклонниц у тенора!..» Это слышу я часто. Поднимаются судьи, ощущая начало «священного» зуда. Вылезают, бранясь, потрясая громами: ах, мол, разассонанс вашу милую маму!.. Как их вопли навязчивы! Как их желчь откровенна!.. Вы простите, товарищи из тридцатого века! Не сдержался я, хотя держался месяцы. Может, зря я вам твержу о мелочах! Но поймите, чтО для нас эти мелочи, в наших медленных, бессонных ночах. Эти мелочи за горло взять могут. Эти мелочи тянутся к ножу... Если правду говорить в глаза - мода, - что ж, считайте: я за модой слежу! Отдаю ей дань везде, где возможно. Повторяю: продолжайся! Звучи!.. Если Родину свою любить - мода, - с этой модой смерть меня разлучит!.. Поднимается поэзия в атаку, отметая словоблудие и лесть... Знаю, будут мне кричать: «Опять в дидактику ты, как прежде, с головою залез!.. Это слишком... Брось!.. Это – лишне... Несъедобная - для многих - трава...» Я спокойно отвечаю: мне лично очень нравятся высокие слова!.. Можно тьму страниц заполнить балясами, - пусть читатель благоденствует всуе... Только строки не затем раскаляются, чтоб потом на них жарились глазуньи! Чтоб взяла их коленкоровая тина, чтоб по цвету подбирались корешки, - расфасованное мягонькое чтиво, бесконечно тепловатые стишки. Не для этого труда поэты созданы!.. Но, с другой стороны, и я знавал мастеров произносить слова высокие и карабкаться по этим словам! Пробиваться к чину, должности, известности, вылезать из кожи, воду мутить. Повторять: «А я стою за власть советскую!..» Думать: «Мне должны за это платить!..» Чёрта с два такие верят во что-нибудь! Но в любой кутерьме, в любые дни, к сожалению, они никак не тонут - на поверхности плавают они. Это их специальность и призвание. Но закашляйся, холуйское враньё! Для меня за высокими словами - настоящее, кровное, моё! Очень тихое порой, очень личное, то летящее в кипении и грохоте! То больное до слёз, то неслышное, - но моё, всегда моё, до самой крохотки. Я высокие слова, как сына, вырастил. Я их с собственной судьбою связал. Я их, каждое в отдельности, выстрадал! Даже больше - я придумал их сам! Выше исповеди они, выше лирики... Пусть бушует в каждой строчке простор. Пусть невзрачные тетрадные листики вместе с хлебом лягут к людям на стол! Чтоб никто им не сказал: «Угомонись!..» Чтобы каждый им улыбкой ответил. Потому что создаём мы коммунизм - величайшую поэзию на свете! Знаю: будет на земле от счастья тесно! Я мечтаю, что когда-нибудь смогу не построчно получать, а посердечно: хоть одно людское сердце за строку.