Страница 31 из 68
Теперь, если не считать Китая, сложно представить себе страну на земле, где сей тезис был бы принят с меньшим восторгом, чем в старой Австрии, где официальная точка зрения на телефоны заключалась в том, что одного аппарата на город вполне достаточно, а устанавливать большее их количество значит попросту приглашать социалистов и национальных агитаторов сговариваться друг с другом. Вдобавок папа едва ли мог выбрать более неудачную минуту для подачи своего меморандума. Пост окружного комиссионера почт и телеграфа только что освободился — сей чиновник умер, подавившись косточкой от вишни, и по выслуге лет должность отходила к моему отцу. Но в итоге назначить предпочли более безопасного коллегу, некоего герра Страстила. Подобные вещи были вполне обыденны в старой Австрии, но родитель воспринял это как свидетельство заговора против него, ведь герр Страстил был не только болваном, но и чехом, как и императорский и королевский министр почт и телеграфа. Семейная жизнь с матерью тоже обернулась в то время не лучшим образом, и все как будто нарочно подталкивало отца изменить свои воззрения и наполняло ненавистью к славянам. Он начал почитывать немецкие националистические памфлеты, коих в те дни в Хиршендорфе ходило в избытке. За минувшие годы в нем крепло убеждение, что наш сосед, кайзеровская Германия, принадлежит к разряду государств более продвинутых и энергичных, не то что ковыляющая дряхлая Австрия. В такой стране продуманный и подкрепленный точными расчетами меморандум по развитию телефонной сети принес бы автору признание и продвижение по службе, а не особый учет в тайной полиции.
Короче говоря, он решил, что Германия — будущий властелин мира, а немецкий — язык будущего. А решив, взялся с присущими ему скрупулезностью и энергией менять свою национальную принадлежность. В течение нескольких месяцев чешский и польский были категорически запрещены у нас в доме. Старая Ганнушка перестала бы быть нашей мамкой, да только ни одна немка не соглашалась работать за такие деньги. Поэтому ей разрешили присматривать за нами, при условии, что мы будем постоянно говорить только по-немецки. Как обычно, Ганнушка отнеслась к этому как к веселой шутке, и вскоре мы, вопреки приказу, уже сформировали тайный кружок говорящих по-чешски. Папа понятия не имел, что до замужества Ганнушка была служанкой во многих местах в северной Германии. Для нее ничего не стоило обучить меня и Антона самым невнятным и жутким немецким диалектам, а после чего сидеть за обеденным столом в воскресенье и потешаться над тем, как мы с братом ни с того ни с сего начинаем говорить с гамбургским или берлинским акцентом, а то и на невообразимом фрисландском наречии.
Старая Австрия не преследовала на национальной почве, но испытывала сильное недоверие к национализму, и германская его разновидность не была исключением. Вскоре внезапный энтузиазм отца ко всему немецкому, или «прусскому», как это называлось в Австрии, начал создавать проблемы в отношениях с начальством. До точки конфликт дошел в 1896 году, во время смуты вокруг железнодорожной станции, когда отцу пришло в голову подтолкнуть к использованию названия «Хиршендорф» административными методами: он попросту приказал сортировщикам на почте возвращать все письма с адресом «Крнава», «Садыбско» или даже «Кронау» отправителю. Последовал выговор: за отцом сохранили работу и должность, чтобы не злить местную немецкую фракцию, но ему дали понять, что на повышение или перевод в другой округ рассчитывать не стоит.
Из рассказанного выше вы можете сделать вывод, что ни Хиршендорф в 1890-е годы в целом, ни наш дом в частности не являлись самым здоровым местом на свете для взросления двух мальчиков. Но в бытность детьми мы попросту не замечали этих неурядиц, и лишь когда возраст наш начал выражаться двумя цифрами, перед нами стала приоткрываться вся нелепость окружающей среды. В моем случае потеря невинности пришлась на 1896 год, когда я пошел в гимназию кронпринца эрцгерцога Рудольфа. То было мрачное строение из оштукатуренного кирпича, похожее на тюрьму и с внутренним мощеным двориком, неизменно запертым, вид которого навевал мысли об установленной посредине виселице. Без малейшего удовольствия вспоминаю я безрадостные коридоры с выцветшей краской на стенах, которая на уровне метров полутора от пола была истерта бесчисленными плечами учеников, бредущих с одного скучного урока на другой, и гулкие лестничные пролеты с деревянными перилами, липкими от впитавшегося за поколения пота с юношеских ладоней. Полученное мной образование было, без сомнения, всесторонним в своей концепции. Но с глубоким креном в классику: очень много латыни и греческого, которые я терпеть не мог, хотя языки всегда давались мне легко, и вбивалось нам в голову скучающими учителями, отбывающими тут пожизненную каторгу. Зимой в классных комнатах было темно и холодно как в тюремной камере, летом окна, которые никогда не открывались, завешивали белой бумагой, чтобы мы не глазели на кружащих в небе ласточек.
И все же, тут нет ничего такого. Школы всегда были местом малоприятным, и я даже рад, что протирал штаны там, а не в одной их тех тюрем строгого режима, учиться в которой мне бы довелось, родись я в Англии. Нет, проблема гимназии эрцгерцога Рудольфа заключалась скорее в том, что царящее в городе напряжение просачивалось и в жизнь учеников. Мальчики, которые были бы просто задирами, становились немецкими задирами-националистами (дети чешских националистов ходили в новую гимназию Палацкого в другом конце города), а ябеды и доносчики — националистическими ябедами и доносчиками.
С нашей чешской фамилией и внешностью мы с братом сделались естественными мишенями для нападок, но были парнями крепкими и способными постоять за себя. Больше всех страдали поляки, которых было меньшинство, ну и конечно евреи, которые помимо прочих грехов провинились еще и в том, что были умнее прочих.
Не помню, когда в первый раз меня осенила идея уплыть прочь из этой затхлой лужи ненависти. Знаю только, что с течением лет душная, замкнутая атмосфера города казалась мне все более гнетущей. Оглядываясь назад, я думаю, что немалую роль сыграли приключенческие романы для юношей, которые как раз вошли тогда в моду: переводные Райдер Хаггард, Баллантайн и Дж. А. Генти (всех я читал взахлеб) и немецкий писатель Карл Май. С одиннадцати лет я одну за другой поглощал истории о темной Африке, Южной Америке и океанах всего мира. Вскоре в моей комнате появился глобус, карты на стенах, а на полках — все книги про морские путешествия, какие могли добыть мои карманные деньги и дружеская помощь еврейского книгопродавца герра Циновера. Я пробовал изучать навигацию, и получил официальное предупреждение, когда брал полуденные измерения при помощи самодельного секстанта на вершине замкового холма, от жандарма, решившего, что я шпион. Запах океана добивал до моих ноздрей через сотни миль сосновых лесов и картофельных полей, отделяющих Центральную Европу от побережья. Потом наступило лето 1897 года. Отец выручил некоторую сумму на берлинской фондовой бирже, и смог позволить себе семейный отпуск. В качестве места был выбран модный адриатический курорт Аббация. Мне никогда этого не забыть. Вот я сижу у окна купе, пока наш поезд стучит колесами, направляясь к Фиуме, и тут перед нами распахивается безбрежный голубой простор. Потом неописуемый момент: я бегу по променаду перед нашим отелем и впервые опускаю руку в новую для меня стихию. Вполне возможно, я был первым Прохазкой, увидевшим или попробовавшим соленую воду с конца ледникового периода. После этого крещения дальнейший вопрос о будущей моей карьере уже не стоял.
Реальные поползновения отправиться в море с нарастающей силой стали проявляться у меня годам к тринадцати. Я подумывал сбежать в Гамбург и поступить на судно юнгой, но детали этого дела так размыто описывались в романах, которые я читал, что идея была отброшена как невыполнимая. Нет, я должен стать настоящим, полноправным моряком. Но как? Несомненно, этот вопрос стоило поднять за обедом с отцом в воскресенье, когда он будет пребывать в редком для него настроении, близком к добродушному.