Страница 28 из 40
Минго жил на Банкер Хилл, в мексикано-филиппинском районе недалеко от Сити Холла. Это был самый родной ему клочок американской земли. Он впервые появился там двенадцать лет назад, мальчиком-эмигрантом из деревни на острове Лусон, с двумя соломенными чемоданами и тысячью великих планов. Теперь ему было двадцать девять. Он полюбил печальные развалины Банкер Хилла, его меблированные прокопченные комнаты. Каждую весну, уезжая на посевную или на консервные заводы, он всегда вспоминал их как свой дом, и осенью неизменно возвращался назад.
Банкер Хилл — родные пенаты. В квартале от его жилья был парк, скорее, сквер — не более пятидесяти квадратных ярдов. Там росли пять пальм. Под ними стояла скамейка. Священная земля — Мэри Осака ступала здесь. Здесь они проводили свои тайные урывочные встречи последние три месяца. Она приходила несмотря ни на что, даже на гнев своего отца, потому что он просил ее об этом. Винсент Толетано мог называть ее японкой, но Минго Матео видел американскую мечту в глазах Мэри.
Что это были за вечера! Луна простирала свои желтые руки сквозь листву пяти пальм, внизу светился грандиозный город, и нежный голос девушки рядом с ним воспевал обетованную землю юной Америки. Она говорила ему, что Шоу Арти было лучшей американской джаз-группой, что Бенни Гудмен лучший игрок на кларнете. За двадцать минут она разъясняла ему всю ностальгию Бинга Кросби. Она познакомила его с буги-вуги и Джо Ди Маджио. Она любила Кларка Гэйбла. Он держал ее руку, и ему нравилось слушать ее, теплый ветерок подхватывал ее аромат и разносил по всему городу. Она любила автомобили и сигареты, Джо Луиса и ароматную пудру, нейлоновые чулки и Джинджер Роджерс. Она любила Фрэда Аллена и Боба Хоупа. Она обожала Рэта Батлера и Скарлетт О'Хара. Она говорила о Венделе Уилки, об оклахомцах, о Джоне Понтере, о широких брюках, о Кэбе Кэллоуэй, о депрессии и президенте Рузвельте. Америка дика и прекрасна, говорили сладкие губы девушки, говорили так задушевно, будто о любви к своему брату, своему дому, к своей жизни. И эту девушку он встретит снова сегодня ночью.
За полчаса до полуночи он уже спускался по уклону Банкер-Хилла к Сити-Холлу. Он успел принять душ, побриться, вылить на себя пригоршню сиреневого одеколона и переодеться в светло-коричневый костюм. Когда впереди показалась огромная белая башня Сити-Холла, смятение охватило его: ему вдруг представилось, что ее там наверняка нет, что он был дураком и что его планы несбыточны.
Он припарковался у таблички, предупреждающей, что стоянка категорически запрещена в любое время суток. Улица была пустынна. Луна прошла над городом и скрылась за горизонтом на севере. Несколько окон светилось в здании Сити-Холла, но у фасада было темно и пустынно. Белым каменным потоком низвергалась широкая лестница от главного входа с колоннами к тротуару. Ее нигде не было, ни на тротуаре, ни на ступенях, ни у колонн. Появился троллейбус. Он напрягся, вглядываясь. Вышла высокая женщина в брюках. Он хлопнул в сердцах по рулевому колесу и откинулся назад. Мэри Осака не носила брюк, и она не была высокой. Он включил радио. «Звездно-полосатый стяг» разлился в ночи. Он слушал, но слышал только грохот собственных мыслей, гвоздящих его одним словом — дурак. Музыку перекрыл колокольный звон. Полночь — радиостанция заканчивала вещание. Маленькая фигурка показалась из-за колонны наверху и стала спускаться по ступеням. Это была она! Она шла, как куколка, но на него это произвело такой эффект, будто навстречу ему по ступеням Сити-Холла маршировала десятитысячная армия. Он одурел от восторга.
Семеня ножками, она спешила к нему, и, когда он увидел, что у нее с собой все необходимое для короткого путешествия, он понял, что ее мысли были такими же, как его, и ее планы совпадали с его, и неожиданно он пылко и зычно затянул «Звездно-полосатый стяг», так как у него не нашлось иных слов, равносильных его радости и упоению. Она открыла дверцу и проскользнула внутрь, щедро одарив его широкой улыбкой и ароматом духов. Вцепившись в рулевое колесо, с побелевшим от невыразимого восторга лицом, он не мог шелохнуться. Она встала на колени на сиденье, бросила свое пальто и сумку на пол, положила свои теплые руки ему на уши и поцеловала его холодными и свежими, как салат, губами.
— Ох, Минго. Сумасшедший Минго!
Он по-прежнему пребывал в оцепенении.
— Мы с тобой сумасшедшие, Минго. Оба. Разве это не удивительно?
Его язык шевельнулся. Он хотел заговорить о его признательности, о его обожании, о любви, о вечной жизни, но его язык только завибрировал в такт содроганиями тела, и он забился, как в лихорадке.
Единственное, что он смог произнести, было:
— Мэри?..
— Конечно, мы поженимся, глупый!
Тут он совершенно потерял рассудок. Он рванул машину, вылетел на середину и устремился вперед по трамвайным рельсам. Она свернулась калачиком рядом с ним, ее золотые, как апельсины, коленки почти касались его подбородка, ее рука была у него под мышкой. Прошло немало времени, прежде чем он вышел из комы и стал замечать знаки дорожного движения. Они ехали по дороге на Санта Барбару. Лас-Вегас был в противоположном направлении. Он обогнул квартал и нашел бульвар на Пасадену. Теперь он смог заговорить.
— Хорошая машина. Я одолжил ее.
Потом:
— Красивая ночь. Звезды.
А потом:
— Я сделаю все, чтобы быть тебе хорошим мужем.
И наконец:
— Мэри Осака, я люблю тебя.
Она вытащила несколько заколок из волос, и теплый ночной ветер разметал их, как черных птиц, в разные стороны. Ее глаза любовались усеянным звездами небом. Слышен был только шорох покрышек по асфальту. Через час они были под сводами апельсиновой аллеи за Глендорой. Они остановились на чашку кофе в Барстоу, где было холодно, и изо рта валил пар. На морозном рассвете, когда они пересекали границу Калифорнии за Долиной Смерти, она уже спала. Они въехали в Лас-Вегас в восемь тридцать. В девять утра он получил свидетельство о браке. Через дорогу находилось здание гражданского суда. В девять тридцать они вышли оттуда мужем и женой. Он старался держаться так, будто он делал это каждый день, а вот Мэри была по-настоящему спокойна. Когда он открыл дверцу машины, она остановилась, заглянула ему в глаза и улыбнулась. Он потупился на свои ботинки, сглотнул слюну и робко покосился по сторонам.
— Поцелуй меня, Минго.
— Сейчас? Чтобы все люди видели?
— Я не вижу никаких людей.
Он чмокнул ее в щеку. Она забросила руки ему за шею и, страстно прижавшись, вонзила губы ему в рот. Его глаза расширились, ясно выказывая, как он напуган и одновременно рад.
В миле от города они нашли мотель с выстроенными полукругом маленькими белыми коттеджами. Управляющий в майке встретил их всепонимающей и лукавой улыбкой. Мэри стояла рядом с Минго, пока управляющий, обмакивая тусклое перо в чернильницу, заполнял регистрационную книгу:
«Мистер и миссис Минго Матео, декабрь, 7, 1941».
Возвращаясь в Лос-Анджелес вечером в воскресенье, мистер и миссис Минго Матео сидели молча. На западе быстро догорал пунцовый закат. Что-то случилось. Что-то было не так. Это чувствовалось во всем. Что на них пялятся все? Управляющий мотелем и его жена — что значили их холодные взгляды, когда они уезжали? Официантка и кассир в ресторане? Водители грузовиков за стойкой? Угрюмые и безмолвные за своими тарелками — только стук вилок и ножей. Полицейский, приставший к ним с расспросами на заправке, и обслуживающий персонал, поглядывающий на Мэри так, что ей приходилось отводить глаза? Слишком много румян на щеках? Слишком много помады? Она рассматривала себя в зеркало заднего вида, поворачивая голову, поднимая подбородок и приглаживая волосы.
— Минго, со мною что-то не так?
Он понимал ее.
— Ты прекрасна. Неудивительно, что они смотрят.
— Нет. Что-то не так. Я чувствую это.
Она включила радио… Это было как взрыв-война! — Перл-Харбор, Уэйк, Гуам, Мидуэй, Филиппины. Они слушали с раскрытыми ртами.