Тайна храма

— А что насчет Штольца? — поинтересовался генерал. — Его-то когда убили?

— Судмедэкспертиза уверяет, что Штольц был убит до описанного визита к Мартенсу. Скорее всего, после неудачи в библиотеке неизвестный едет к Штольцу и, видимо, неудовлетворенный этим визитом ищет полицейского, ведущего расследование убийства в доме Эммы Рунге.

— То есть вы тоже склоняетесь к тому, что дневника у него пока нет?

— Если Эмма Рунге жива, то дневника у него нет, но скорее всего она уже мертва, и тогда записи у убийцы.

— Курт, мне ход ваших мыслей понятен. В вашем отделе предатель, вы, естественно, вне подозрений. Но что за человек орудовал в Бостоне? Как он там оказался раньше вас? Хотя вы говорили, что их там было как минимум двое. Я не могу понять, каким образом преступники заставили Сьюзан Бековски работать на себя. Она же понимала, какие неприятности ее ждут при объяснении с вами.

— Ума не приложу, сэр. Получается, что ее никто не заставлял, и действовала она добровольно. При непредвиденных обстоятельствах, она всегда могла позвонить к нам в отдел, но этого не сделала.

— Непростая перед вами стоит задача, — протянул Савски. — А как вы намерены выявить в своих рядах «крота»? Действовать надо осторожно, взвешивая каждый шаг.

— Во время убийств все трое моих подчиненных еще находились в самолете, направляющемся в Бостон. Одному из них нужно было привлечь кого-то еще, кто живет в этом городе или неподалеку. Для этого нужны ресурсы и опыт в таких делах. Может попробовать проверку на детекторе лжи?

— Ни в коем случае. Во-первых, из трех ваших человек двое служили на оперативной работе, и для них не составит труда обмануть аппарат. Во-вторых, если вы выкажете недоверие, то наш оппонент затаится. Оставим пока все как есть, ищите Эмму Рунге.

Тейлор положил трубку и вытер платком вспотевший лоб. Через десять минут он уже мчался в аэропорт, до рейса на Бостон оставалось не больше часа.

Весь следующий день Эмма была поглощена чтением дневника.

«…Бесконечные допросы длились почти месяц. Не было смысла скрывать то, чем мы занимались в лаборатории, тем более, как оказалось, мой товарищ Ланге рассказал все на первом же допросе. Нам предложили продолжить нашу работу в Америке, и это предложение не подразумевало отказа.

Я надеялся на снисхождение, потому как считал себя почти американцем. Но этот факт насторожил следователя, он даже высказал нелепое предположение о шпионском прошлом моего отца.

Клаус сидел в соседней комнате огромного подвала, находившегося в двухэтажном здании на краю города. Наша импровизированная тюрьма была раньше типографией, и в помещении, в котором находился я, стояли три разбитых печатных станка.

Со мной вместе сидело шестнадцать человек. В прямом смысле сидело, так как кроватей не было. Спали мы на полу, укутавшись предоставленным нам тряпьем.

Все были гражданские, но американцы в этом сомневались. Не знаю, но в военной форме никого не было. В эти дни я сблизился с пожилым искусствоведом из Дрездена.

Это был опустошенный человек, спящий не более двух часов в сутки. Он почти ничего не ел и делился своей порцией со мной и с совсем юным парнем лет четырнадцати.

Юноша был угрюмым и неразговорчивым, что резко контрастировало с его детским лицом.

Искусствоведа звали Винфрид, и родом он был из Ингольштадта. За два месяца до того он бежал из Дрездена, подвергнувшегося чудовищным бомбардировкам, поселился в доме своей матери, но с приходом американцев был арестован. На допросе он плюнул в лицо офицеру, после чего был избит и брошен в нашу камеру заключения.

Я находился здесь уже два дня и, как мог, постарался помочь пожилому соотечественнику. Я ни разу от него не услышал ни одного стона, ни одной жалобы. Это был сильный человек, умерший неожиданно через несколько дней на моих руках.

Мне повезло пообщаться с ним, и меня поразил тот факт, что я впервые встретил человека, осуждавшего не только политику Германии, но и самого Адольфа Гитлера.

Он принимал свои побои от американских солдат как должное, как возмездие. Он плюнул в лицо американского офицера, за то, что тот позволил себе назвать немецких женщин, и его мать в частности, шлюхами.

Мы говорили о Германии, о ее историческом значении в глазах всего человечества. Винфрид был убежденным конформистом, он всегда пытался слиться с окружающей действительностью. Тяжелые авиационные бомбы превратили аккуратные домики их пригорода в месиво камня и металла. Его дом под Дрезденом рухнул, унеся под развалинами жизнь единственной дочери.

Он выжил, и это стало главной трагедией его жизни. Попытка уцепиться за дом своей больной матери в Ингольштадте закончилась позорным арестом. Его волокли по улице, а старая женщина, его мама, вцепившись за калитку, надрывно кричала, не в силах защитить своего сына.

В своем рассказе он не обличал ни американцев, ни русских, он надеялся, что победители проявят милосердие к женщинам и детям. Я тогда впервые ощутил, что немецкий народ ждет беспощадная месть, особенно со стороны русских.

Это был переломный момент моего сознания. Неожиданно я понял, что за грехи нации, придется расплачиваться и мне самому.

В одной камере с Клаусом Ланге я оказался через неделю после нашего ареста. Нас было двое в небольшой комнате. Две кровати были снабжены даже матрацами. Каждый день к нам заходил американский офицер и подолгу говорил с нами на самые разные темы.

Отношение к нам изменилось. Его нельзя было назвать дружелюбным, но уже не было той враждебности, которая была с самого начала.

В июне мы вместе с Клаусом прибыли на секретную базу в США и уже через две недели приступили к работе».

Эмма перевернула страницу и с удивлением заметила, что новые страницы тетради написаны заметно изменившимся почерком.

«Сегодня мне исполнилось 96 лет. И для такого преклонного возраста я неплохо выгляжу. Сам себя обслуживаю, по полчаса в день гуляю в саду. Готовить и убираться ко мне приходит дважды в неделю юная сербка.

Последние годы силы покидают меня, и я чувствую необходимость продолжить свои записи, возможно, объяснить свои поступки. Трудно поверить, что больше чем через шестьдесят лет можно вернуться к недописанному письму.

Я старый человек и очень одинокий. Мне трудно в этом признаться, но это так. Это трудное время, когда ощущаешь свою физическую немощь. Но, вопреки логике, именно в это время хочется жить. Сама жизнь кажется совсем другой на пороге смерти, ты так много знаешь, но твое время истекло.

Смириться с новой реальностью нет сил, но и нет сил сопротивляться. В этот момент ты вспоминаешь о близких тебе людях. Они становятся твоей частью, и самому тебе некуда бежать, да и ноги дальше не несут.

Я живу воспоминаниями, и мне горько, что они разные. Пришло то заветное время, когда не оправдываешь свои поступки даже перед самим собой.

Мои записи заканчиваются 1945 годом, с него и продолжу. Моя новая работа в Америке была не менее интересна, чем в Германии. Вместе со мной и Клаусом работали еще трое „приглашенных“ немцев, наших коллег по немецкой лаборатории Валленштайна.

Характер Клауса стремительно портился, и работать с ним стало почти невозможно. Он обвинял меня в том, что мы остались в Ингольштадте, а не попытались бежать вместе со всеми. Я с ним не спорил, так как это еще больше злило его.

В декабре 1946 года он перерезал себе вены. Я тяжело переживал смерть Клауса, единственного мне близкого человека в последние годы.

Я снова взялся за свой дневник, потому что хочу рассказать, главным образом, об Изабель.

Мы познакомились в городке не далеко от нашей базы. У меня заболел зуб, и я отправился в частную стоматологическую клинику. Так делали большинство наших служащих. На базе был зубной кабинет, но врача называли „гвоздодер“, и к нему никогда не было очереди.

Я попал в кабинет к очень красивой молодой женщине. Пальцы ее рук были тонкими и изящными, а голос мягкий и успокаивающий. Я влюбился с первого взгляда. Мы стали встречаться, и я не знал, как признаться, что я физик, выкраденный из терпящей поражение Германии.